Маскавская Мекка
Шрифт:
Натужно кряхтя, Кирьян согнулся в три погибели и достал откуда-то из-под верстака початую бутылку водки; затем совершенно нечеловечески загнул руку, чтобы следом за бутылкой извлечь мутный стакан.
Твердунин с ужасом показал глазами в сторону кухонной перегородки, из-за которой доносилось однообразное громыхание, и поднял руки жестом, с каким сдаются в плен.
— Тихо, тихо, — негромко повторял Кирьян, озираясь. — Погоди-ка. Сейчас.
Морщась от громового хруста, он порубил луковицу сапожным ножом на четыре части; потом, страдальчески
Твердунин заломил бровь, крякнул и в два глотка вытянул содержимое.
— Ты вот что, Михалыч, — тут же сказал Кирьян просительным тоном. — Ты бы с Шурой-то поговорил: пусть она мне на пуговичной пару балочек выпишет. По родственному. Поговоришь?
— Балочек? — сипло переспросил Твердунин, занюхивая. — Каких балочек?
— Я же толкую: лестницу буду строить. Ну, сам посуди, не через чердак же мне, честное слово, на балкон лазить! Курам на смех. Дети еще расшибутся. И потом, представь: как-нибудь попрется туда Катерина с самоваром…
Катерина выглянула из-за перегородки и, уперев руки в боки, подозрительно оглядела беседующих; однако как только Твердунин выпил, Кирьян неуловимым беззвучным движением, сравнимым разве что с охотничьим броском богомола, устранил все предпосылки, равно как и последствия: только незначительный вихрь вращал строительную пыль, а ни луковицы, ни стакана, ни бутылки уже не было.
— По башке бы тебе этим самоваром, — с ненавистью сказала Катерина и снова пропала.
— Во! По башке, — горько отозвался Кирьян.
Твердунин значительно откашлялся.
— Ты, Кирьян, странный какой-то, — сказал он. — Вот смотрю я на тебя. Мужик вроде справный. Но.
— Да я ж ничего такого не прошу! — перебил Кирьян. — Я ж не вагон лесу прошу! Меня ж режет матерьял, без ножа режет! — и стал пилить по горлу ребром ладони. — Я ж за каждой досточкой неделю по помойкам таскаюсь! Чего я прошу?! Я ж не машину кирпича прошу, Михалыч! Кто мне машину кирпича даст?.. Две балочки! Две! — победным, а потому совершенно неуместным сейчас знаком растопырил средний и указательный и потряс ими перед носом у Твердунина. Трудно ей Крысолобову позвонить?! Да Крысолобов тут же на цыпочках прибежит: нате, Александра Васильевна! пожалуйста!
— Ну, началось! — отозвался Твердунин. — Прибежит! Сколько раз тебе говорить: не берет она ничего ниоткуда! Ей совесть не позволяет.
— Да при чем тут совесть? Две балочки!
— Конечно, совесть, — подала голос Катерина из-за перегородки. — У кого паек, у тех и совесть. А у тебя, дурень, ни пайка, ни совести.
— Да ты не спеши, Михалыч! Погоди! Разве эти дела так быстро решаются? Это ж политический вопрос!..
Не переставая увещевательно бормотать, Кирьян жестом фокусника вновь обнаружил материальное существование бутылки и стакана, быстро набулькал и уже протягивал Твердунину.
Твердунин заглотил, шумно выдохнул, поднес к носу луковицу, нюхнул и пригорюнился.
Щелк! —
— А ты не встревай! — басовито крикнул затем Кирьян в сторону кухни. Не твоего ума дело… — И горячо продолжил, прижимая руки к груди: — Если б для баловства какого! Разве бы я посмел? Но ведь режет меня матерьял, Михалыч, режет!
— Нет, не позволит ей совесть, — вздохнул Твердунин. — Прости, Кирьян, — не позволит.
— Конечно! — опять шумнула Катерина. — У ней совести-то — вагон! Куда ни плюнь — все в совесть попадаешь! Это у нас ищи по всем углам — обыщешься!
Твердунин оскорбленно приосанился.
— Понятно, — сказал он. — Что ж, ладно. Поговорили, как говорится. Большое спасибо. В долгу не останемся.
— Да ладно тебе, Михалыч! Что ты ее слушаешь? Ты погоди, погоди…
— Что тут ладно. Нечего мне годить.
— Если б для баловства какого, — смущенно повторял Кирьян.
— Как говорится, спасибо вашему дому, пора к другому.
— Это ж не для игрушечек… пара балочек всего…
— Будь ты неладен! — в ярости сказал Твердунин, нахлобучивая кепку. Заклинило дурака.
Шагнул было к двери, но вдруг обернулся и рявкнул:
— Заморочил ты меня своим балконом! Я же за сапогами пришел. Сапоги давай.
— Какие сапоги?
— Болотные! Забыл?
— Сапоги? А-а-а, сапоги! Болотные, что ли?.. А твои-то где?
— О моих и говорю: у тебя они.
— А вторые-то были?
— Были, да сплыли: порвал недавно левый сапог… не заклеишь.
— Как это?
— Вот так это! Об железку. Тырк — и готово. Да тебе-то что? Давай, да пойду.
— Так они у Горюнова, — простовато развел руками Кирьян.
— Как у Горюнова?!
— Так — у Горюнова. Ты ж сам при мне ему и отдавал — забыл?
Твердунин сморщился.
— Это в тот раз, что ли? Когда мы… а, черт!
— Ну да, когда еще… — Кирьян посмотрел в сторону перегородки. Помнишь?
— Е-мое! — сказал Твердунин, ударив себя кулаком по лбу. — Точно! Ну, собирайся тогда быстренько, проводишь меня…
— Да некогда же мне, Михалыч! — взмолился Кирьян. — Дел невпроворот!
— Не дел, а грязи у тебя невпроворот! Подавишься ты когда-нибудь своей грязью! Давай, давай, не морочь мне голову. Мне без сапог домой ходу нет. Собирайся, кому сказал!
Через три минуты они вышли из дома и темным переулком двинулись в сторону станции.
Маскав, четверг. «Маскавская Мекка»
— Вот так! — повторял толстяк-биржевик. — Вот так!..
При начале событий он вскочил из-за столика и кинулся в глубину ресторана, а теперь стоял возле Найденова, глядя на него растерянно и жалко. Цветозона сузилась и стала фиолетовой, широкая зона турбулентности слева, под сердцем, отливала темной синевой, едва ли не опасной для жизни. Кроме того, на биржевика напала икота, и при каждом содрогании он говорил «пардон» и подносил к губам ладонь. Толстые щеки тряслись.