Масоны
Шрифт:
– Иначе что ж!
– возразил Марфин.
– Я должен был бы оставить кавалерийскую службу, которую я очень любил.
– Да, мы все тогда любили нашу службу!
– присовокупил как бы с чувством сенатор.
Марфин поморщился; его покоробила фраза графа: мы все.
"Кто же эти все? Значит, и сам граф тоже, а это не так!" - сердито подумал он.
– Вы вчера долго оставались на бале?
– направил тот будто бы случайно разговор на другой предмет.
– Долго!
– отвечал отрывисто Марфин.
– А я, к сожалению,
– В чем вы, собственно, встречаете противоречия?
– спросил Марфин.
– Во многом!
– ответил сначала неопределенно сенатор.
– Михайло Сергеич, я слышу, в зале набралось много просителей; потрудитесь к ним выйти, примите от них прошения и рассмотрите их там!
– сказал он правителю дел, который немедля же встал и вышел из кабинета.
Оставшись с глазу на глаз с Марфиным, сенатор приосанился немного и, видимо, готовился приступить к беседе о чем-то весьма важном.
– Главные противоречия, - начал он неторопливо и потирая свои руки, это в отношении губернатора... Одни утверждают, что он чистый вампир, вытянувший из губернии всю кровь, чего я, к удивлению моему, по делам совершенно не вижу... Кроме того, другие лица, не принадлежащие к партии губернского предводителя, мне говорят совершенно противное...
– Я, граф, сам принадлежу к партии губернского предводителя!
– хотел сразу остановить и срезать сенатора Марфин.
– Это я знаю, - подхватил тот уклончиво, - но при этом я наслышан и о вашей полной независимости от чужих мнений: вы никогда и никому не бываете вполне подчинены!.. Такова, pardon, об вас общая молва.
– Молва очень лестная для меня!
– проговорил Марфин, насупившись и твердо уверенный, что сенатор нарочно льстит ему, чтобы пообрезать у него когти.
– О, без сомнения!
– продолжал сенатор.
– А потому мне чрезвычайно было бы важно слышать ваше личное мнение по этому предмету.
– Я уже высказывал и здесь и в Петербурге мое мнение по этому предмету и до сих пор не переменил его, - рубил напрямик Марфин.
– И оно состояло?..
– спросил сенатор.
– Состояло в том, что я считаю губернатора явным и открытым взяточником!
Сенатора заметно покоробило такое резкое выражение Егора Егорыча.
– Есть господа, которые оправдывают его тем, - продолжал тот, - что своего состояния у него нет, жена больна, семейство большое, сыновья служат в кавалергардах; но почему же не в армии?.. Почему?
– О, боже мой!..
– произнес, несколько возвысив голос, сенатор.
– Вы даже то, что сыновья губернатора служат в гвардии, и то ставите ему в вину.
– Ставлю, потому что он ради этого нами властвует, как воевода, приехавший к нам на кормление.
– Но чем же можно доказать, что он похож на воеводу?
– Можно-с, но мне гадко повторять, что об нем рассказывают: ни один воз с сеном, ни одна барка
– И вы сами бывали свидетелем чего-нибудь подобного?
– Фи!..
– произнес с гримасой Марфин.
– Буду я свидетелем этого!.. Если бы и увидал даже, так отвернулся бы.
– Но на слова других нельзя безусловно полагаться.
– Отчего нельзя?.. Отчего?
– почти уже закричал Марфин.
– Это говорят все, а глас народа - глас божий.
– Не всегда, не говорите этого, не всегда!
– возразил сенатор, все более и более принимая величавую позу.
– Допуская, наконец, что во всех этих рассказах, как во всякой сплетне, есть малая доля правды, то и тогда раскапывать и раскрывать, как вот сами вы говорите, такую грязь тяжело и, главное, трудно... По нашим законам человек, дающий взятку, так же отвечает, как и берущий.
– Ну, трудность бывает двух сортов!
– снова воскликнул Марфин, хлопнув своими ручками и начав их нервно потирать.
– Одна трудность простая, когда в самом деле трудно открыть, а другая сугубая!..
Фразы этой, впрочем, не договорил Егор Егорыч, да и сенатор, кажется, не желал слышать ее окончания, потому что, понюхав в это время табаку из своей золотой, осыпанной брильянтами, табакерки, поспешил очень ловко преподнести ее Егору Егорычу, проговорив:
– Не угодно ли?
– Не нюхаю!
– отвечал тот отрывисто, но на табакерку взглянул и, смекнув, что она была подарок из дворцового кабинета, заподозрил, что сенатор сделал это с умыслом, для внушения вящего уважения к себе: "Вот кто я, смотри!" - и Марфин, как водится, рассердился при этой мысли своей.
– Я-с человек частный... ничтожество!..
– заговорил он прерывчатым голосом.
– Не мое, может быть, дело судить действия правительственных лиц; но я раз стал обвинителем и докончу это... Если справедливы неприятные слухи, которые дошли до меня при приезде моем сюда, я опять поеду в Петербург и опять буду кричать.
Сенатор величаво улыбнулся.
– Крикун же вы!
– заметил он.
– И чего же вы будете еще требовать от Петербурга, - я не понимаю!.. Из Петербурга меня прислали ревизовать вашу губернию и будут, конечно, ожидать результатов моей ревизии, которых пока никто и не знает, ни даже я сам.
У Марфина вертелось на языке сказать: "Не хитрите, граф, вы знаете хорошо, каковы бы должны быть результаты вашей ревизии; но вы опутаны грехом; вы, к стыду вашему, сблизились с племянницей губернатора, и вам уже нельзя быть между им и губернией судьей беспристрастным и справедливым!.." Однако привычка сдерживать и умерять в себе гневливость, присутствия которой в душе Егор Егорыч не любил и боялся больше всего, хотя и подпадал ей беспрестанно, восторжествовала на этот раз, и он ограничился тем, что, не надеясь долго совладеть с собою, счел за лучшее прекратить свой визит и начал сухо раскланиваться.