Мастер Альба
Шрифт:
Миг развязки пришёл неожиданно для обоих. Пень перетянул обессиленного Волка – вбок и вперёд, и тот оступился. Подняв столб бурой воды, пень, сочно чмокнув, ушёл в яму, вниз, и за пару секунд утянул за собой и закушенную руку – так, что Волк омочил шёку, грудь и плечо.
– Дай мне нож! – дико закричал он, выворачивая шею к Альбе. – Дай нож! Я руку отрежу! Уто… ну!..
И ушёл, – совсем не так, как обычные жертвы болот, засасываемые снизу, от ног. Голова и плечи его были уже в глубине, а ноги болтались в воздухе, бешено взбрыкивая.
Альба постоял ещё минуту, глядя на неторопливо всплывающие пузыри, повернулся и пошёл, помогая копьём, на остров, назад.
Он постоял, перекладывая какие-то мысли в маленькой своей голове. Принёс из избушки две небольшие скамьи, разбил их о камень и бросил в очаг. Немного согревшись, подошёл к открытому сундуку. Блеск золота осветил жёлтым светом его задумчивое лицо. Кивнув самому себе, Альба принялся вынимать из сундука мешочки монет, золотую посуду, женские витые браслеты, связки перстней и табакерки – и всё это уносил через задний дворик и бросал в маслянистую болотную воду. Наконец, он поднял снизу длинную цепь из колец серебра и два массивных, свинченных из золота и серебра канделябра. Унёс и это в болото, но в пустом уже сундуке, на самом дне лежал ещё один какой-то предмет, узкий и длинный. Альба поднял его, размотал кокон из алой шёлковой ткани. Ткань пролилась под ноги, на землю, а в руках у него остался немного изогнутый, странного золотистого цвета, клинок.
Альба долго стоял и смотрел, поддаваясь незнакомому, очаровывающему притяжению, на длинную ребристую рукоять, на невиданную однобокую заточку, на выбитую змейку на лезвии. Потом он вернулся к костру, немного ещё посидел, протянув к огню смуглые тонкие руки. Встал, срезал с палки новым длинным клинком волчий нож, и выбросил этот нож – туда же, в болото, и притащил и швырнул вслед за ним цепь. После этого он подвязал к золотому мечу верёвку, повесил его на плечо, взял утратившую наконечник длинную палку – и отправился в путь.
Он вошел в болото и двинулся в сторону, противоположную той, откуда его привели и куда ушла в полдень дикая стая, уносящая тела мёртвых людей. Опираясь на палку, пошёл наугад, от кочки к кочке, в наступающий вечер и в уже недалёкую ночь, без воды и еды, взяв с собой только помощь Судьбы, жёлтый клинок и страшную недетскую память.
ГЛАВА 5. ВОЛШЕБНОЕ ЯБЛОКО
Эта часть воспоминаний Мастера Альбы, рассказанная мне впоследствии Бэнсоном, была на первый взгляд очень короткой. Но я испытал от услышанного такое чувство восхищения и доброты, что излагаю эти воспоминания, насколько возможно подробно.
РЫЦАРЬ МОЛЧАНИЯ
Абигаль просто лучилась счастьем оттого, что у неё появился брат. Когда Португалец, сирота, десятилетний тихоня, возвращался с Гансом из леса, Абигаль первым делом бежала к нему. Подпрыгивая на тонких ножках, она целовала его в закопчённую щёку (солнечным снопиком метались в воздухе её длинные, густые, жёлтые волосы), брала за руку и тащила к столу. Потом так же по-хозяйски распоряжалась млеющим от удовольствия Гансом. Усадив таким образом мужчин за стол, она бросала подгоняющий взгляд на неизменно смеющуюся при этом мамочку: “готова ли?” Та всегда была готова. Поднимала кувшин с нагретой водой, а Абигаль – большую деревянную чашку, и тогда уже они вместе подходили к своим лесным работникам и поливали им на руки. После – кормили.
Абигаль обязательно украшала чем-либо каждое блюдо: травинкой, завязанной в бантик, крохотным синим цветочком, недозрелым ячменным колосом. Один раз она воткнула в середину рыбного пирога прозрачное стрекозиное крылышко, нанизанное на сосновую длинную иглу на манер корабельного паруса. Таким украшением нужно было шумно восхититься, одобрить, потом осторожно убрать – и лишь после этого приниматься за блюдо.
После этого воскресного завтрака сводные брат и сестра забирались на высокую, в уютном углу за очагом, лавку-лежанку и занимались делом важным и трогательным: Португалец заводил долгий рассказ о том, что происходило в лесу за прошедшие шесть дней, а Абигаль старательно, торопливо-услужливым голосочком, поправляла его смешное произношение и подсказывала слова, которые он ещё не успел заучить.
На этой лежанке, обхватив друг дружку тонкими руками, они и засыпали, и Абигаль, закрывая глаза, улыбалась: все в деревне теперь знают, что у неё есть брат, и сын мельника, толстый злюка, теперь не посмеет её обижать.
Мельников сын был для Абигаль многолетним проклятием. Он почему-то выбрал её главным участником своих злых забав и по утрам, выбегая за высокие мельничные ворота и вытирая толстыми ладошками ещё жующий, жирный свой рот, первым делом высматривал – где, в какой улочке или на каком околичном лужке мелькает жёлтое пятнышко её солнечной головёнки. Если Абигаль не успевала убежать в лес – то ей приходилось не сладко. Незаметно подкрасться и пребольно дёрнуть за её мягкие волосы – было ещё достаточно безобидным знаком его недоброй привязанности. На три года старше Гансовой дочки и, соответственно, на год – её сводного брата, он к тому же был тяжёлым и толстым. Ну и сильным, конечно. Его приходилось терпеть.
Однажды Португалец и Ганс, разговаривая о чём-то, подходили к своему старому дому, и вдруг одновременно разговор прекратили: они увидели, что на пороге, в дверях, сидит хмурая Абигаль и, морщась, растирает лодыжку, на которой алеет свежий вспухающий синяк.
– Он забрасывает её кам,ешками, как собач,онку, – на свой иноземный манер выговаривая слова, тихо сообщил названый брат.
– Знаю, – с тоской отозвался хромающий Ганс. – Но
мельник… Всё село у него в должниках. С ним невозможно ссориться. Ведь понятно, что выйдет лишь хуже. Я не могу ничего здесь поделать…
– Я могу, – негромким и ровным, но исполненным каменной твёрдости голосом произнёс Португалец.
Они приближались к дому, и поэтому замолчали, обменявшись лишь взглядами, сообщавшими о том, что разговор не закончен. Абигаль, засияв, вскочила и, словно козочка, запрыгала к ним навстречу. Каждый из двоих идущих к ней навстречу мужчин понимал, что второй – рядом – видит, что подпрыгивает-то Абигаль – явно прихрамывая.
– Отец, – сказал вечером Португалец. – Не бер’ите меня завтра в л’ес, на раб’оту. – И поднял вверх палец: – Но уйти мы д’олжны вм’есте. Это пусть вид’ят.
Ганс кивнул. Он уже хорошо знал наследника своего дела, купленного за грошик мальчишку, и уж ему-то он вполне мог не говорить “будь осторожен”.
Утром дети о чём-то шептались в углу, сблизив лица, с глазами серьёзными, строгими.
Работники вышли. Приблизились к лесу. Ганс, пристроив в котомку обмотанные тряпками пилу и топор, неторопко хромал и не спрашивал ни о чём. Даже тогда, когда Португалец остановился и сел на пенёк возле тропинки.
Отсюда, с края лесного пригорка мальчишке хорошо были видны и околица, и лужок, и маленькие человечки, играющие в свои нехитрые детские игры. Он отчётливо видел и Абигаль – в центре их небольшой непоседливой стайки.