Мастер Баллантрэ
Шрифт:
Моунтен подошел к спавшему и взял его за плечо, но при этом почувствовал под рукой что-то мокрое, и когда в эту минуту ветер переменил направление и дым не закрывал лица и фигуры сапожника, Моунтен, к великому своему ужасу, увидел перед собой бездыханный и обезображенный труп. Сапожника Гиккса, равно как и Пинкертона, индейцы сначала убили, а затем скальпировали.
Ясно было, что разбойники попали в руки каких-нибудь подкупленных индейцев-убийц, которые занимались тем, что каждую ночь убивали одного из разбойников и добывали себе скальп, добычей которых они гордились, так как они служили им трофеями.
Когда разбойники, которых теперь вместо девяти числом было только шесть, увидели обезображенный
Но человек существо слабое. Как разбойники ни пересиливали себя, чтобы не лечь спать, сон в конце концов все-таки преодолел их, и они в одну ночь крепко заснули. Когда же они проснулись, то, к великому ужасу, увидели, что враги их находятся совсем близко от них и, следуя по их пятам, догоняют их. Вскоре после этого индейцы набросились на разбойников, и между ними началась кровопролитная борьба.
Те разбойники, которым удалось спастись, убежали, и, не разбирая, куда и в какую сторону они бегут, и не имея ни крошки провизии, кинулись по боковой тропинке в лес.
Все бедствия, которым подверглись беглецы, я не стану описывать, довольно того, если я скажу, что разбойники рассеялись в разные стороны и что неизвестно, кто из них спасся, а кто нет. Что из них в живых остались Моунтен и Секундра Дасс, это я знаю, об остальных же не имею сведений.
Моунтен был крайне удивлен тем, что его и Секундру не тронули, и был вполне убежден в том, что атаман шайки индейцев, набросившихся на них, был один из тех индейцев, с которыми он вел торговлю, и что поэтому его пощадили. Секундру Дасса они, по мнению Моунтена, пощадили по той причине, что они считали его сумасшедшим. Они пришли, по всей вероятности, к этому убеждению вследствие того, что в то время, как разбойники схватились за свое оружие и всячески старались сберечь свою провизию и не отдавать ее врагам, Секундра Дасс положил на плечо свою кирку, совершенно спокойно ожидал появления врагов и даже не намеревался бежать от них. Кроме того, он разговаривал сам с собой на своем родном языке, и это обстоятельство производило на всех довольно странное впечатление. Но когда ему впоследствии пришлось говорить по-английски, то оказалось, что он вполне здравомыслящий.
Когда Моунтен и Секундра Дасс остались вдвоем после того, как другие разбойники разбежались, а быть может и погибли, индус спросил Моунтена:
— Как вы думаете, наши враги ушли и теперь уже не настигнут нас?
— Я молю Бога, чтобы это было так. Я надеюсь, что мы спасены; я боюсь даже высказать это, но я надеюсь, что они оставят нас теперь в покое, — ответил Моунтен, как он передавал мне, неуверенным тоном, едва помня, что он отвечает.
И на самом деле, Моунтен был до такой степени расстроен, что когда он прибежал к нам в лагерь и рассказал нам обо всем, что с ним случилось, он не мог даже в точности припомнить, приснилось ли ему, что Секундра после того, как он ответил ему, повернулся и пошел обратно по тому направлению, где в последнее время они, стояли лагерем, и где он на каждом шагу мог наткнуться на искалеченные и обезображенные трупы.
ГЛАВА XII
Путешествие по дикой стране
(Продолжение)
То, что я рассказал в предыдущей главе, рассказал Моунтен сэру Вильяму Джонсону и милорду
Об этом я расскажу несколько подробнее. До альбанцев донесся слух, будто против них начинаются враждебные действия со стороны индейцев, и что индейский дипломат Вильям Джонсон отправился на зиму в дикую страну, чтобы в самом начале пресечь неудовольствия и уладить дела, могущие в противном случае привести к весьма серьезным последствиям. Забравшись в пустыню, дипломат будто бы узнал, что он пришел сюда слишком поздно, и ему представился весьма трудный выбор: или, рискуя жизнью, идти дальше вперед, или же, не добившись никаких результатов, тотчас отправиться в обратный путь.
Сэр Вильям был человек не особенно храбрый, но и не особенно осторожный. Его положение по отношению к индейцам было приблизительно такое же, как положение лорда-президента Куллодена по отношению к нашим горцам в 45 году, т. е. сэру Вильяму, равно как и лорду-президенту, необходимо было выбрать удобный момент для политических переговоров с татуированными дикарями, иначе дело могло кончиться скверно: индейцы начали бы войну, стали бы жечь дома, нападать на проезжих и убивать и скальпировать несчастных альбанцев, попадающихся им навстречу. С другой стороны, если сэр Вильям Джонсон рискнет проникнуть дальше, то еще неизвестно, удастся ли ему умиротворить индейцев и не рискнет ли он своей жизнью совершенно напрасно, так как если индейцы уже начали свои военные действия, то их остановить чрезвычайно трудно.
Когда Моунтен окончил свой рассказ, сэр Вильям погрузился в мрачные думы и, понурив голову, несколько минут молчал, а затем печальным голосом сказал:
— Я прибыл сюда слишком поздно, индейцев уже не унять, увы! Я пришел слишком поздно. — Сказав это, он поднял голову и взглянул на милорда, на Моунтена и на меня, сидевших вокруг костра, горевшего в одном из углов лагеря, и который мы развели специально для себя. Затем, обратившись к милорду, он продолжал: — Видите ли, милорд, хотя мне и очень жаль, но мне кажется, что лучше, если мы с вами расстанемся. Моя обязанность идти дальше вперед, но так как я вижу, что путешествие мое сопряжено теперь с риском и с опасностью для жизни, то я положительно не знаю, зачем мне подвергать этой опасности и вас. Мне кажется, что лучше, если вы возьмете одну из моих лодок и несколько человек из моей свиты и вместе с мистером Маккелларом отправитесь обратно в Альбани. Я бы очень советовал вам это сделать.
Я должен раньше еще заметить, что милорд прислушивается к тому, что рассказывает Моунтен, с удивительным интересом, и в продолжение всего времени, пока рассказ продолжался, не спускал с Моунтена своего напряженного и вместе с тем печального взгляда.
Но как только рассказчик кончил свой рассказ, милорд погрузился в мрачные думы и стал производить впечатление человека не бодрствующего, а спящего. Теперь в его взгляде было что-то странное и, если можно так выразиться, что-то нечеловеческое; лицо у него было мрачное, и оно словно вытянулось и заострилось, а глаза налились кровью.