Мастера иллюзий. Как идеи превращают нас в рабов
Шрифт:
С точки зрения генетических интересов живого существа непротивление агрессии, направленной на уничтожение индивида, «подставление другой щеки» равносильно самоубийству. Но мемплексу все равно, жив его конкретный носитель или нет — если своим примером мужества перед лицом смерти он способствует привлечению множества новых адептов, его смерть в глазах мемплекса оправданна. Варвары истребляли население римских городов, исповедовавшее христианство, но сами перенимали его веру — и мемплекс такое положение вещей вполне устраивало. Савл мог терзать церковь, «входя в домы и влача мужчин и женщин» 13 , но христианство поступало дальновидно, прощая и принимая и его и других, если они были готовы обратиться. Это позволяет пересмотреть взгляд на христианскую мораль, понять, что она гораздо больше способствовала распространению мемплекса, чем развитию и гуманизации общества.
13
Деян. 8:3.
При этом важно понимать, что ни основатели религии, ни основная масса их последователей вовсе не являлись и не являются циниками, лицемерами и лжецами, как
3. Претензия на обладание абсолютной истиной и бескомпромиссный моральный дуализм. Почитание единого Бога или универсального принципа спасения ведет к четкому делению на правильное и неправильное — это позволяет мемплексу легко манипулировать верующим, расстилая на его пути красные ковровые дорожки «добродетелей» и расставляя грязные валуны «грехов», которые он должен обходить. Именно в религиях нового типа, склонных к идейному тоталитаризму, вера превращается в образ жизни, проникает во все области человеческой деятельности, прежде всего в интеллектуальную — он парализует развитие философии и науки, которое могло бы пошатнуть его позиции. И не случайно все религии нового типа имеют хорошо разработанные священные тексты, которые подаются как откровение свыше, содержащее ответы абсолютно на все вопросы. Развивая наблюдение, сделанное относительно монотеизма, подчеркну, что с точки зрения упорядоченности информации любая религия, в основе которой лежит некий универсальный принцип — будь то вера в Единого или путь освобождения от цепи рождений, — представляет собой гораздо более цельный и компактный (а значит, более удобный для передачи) мемплекс, чем любая из тех, что допускают одновременное существование нескольких одинаково важных концепций — будь то культы отдельных богов, различные пути спасения и т. п.
4. Нетерпимость к другим вероучениям. Мораль, поставленная на службу распространению мемплекса, подчеркивает бессмысленность путей спасения, предлагаемых другими религиями, или даже провоцирует агрессию в их адрес. Монотеизм является настоящим убийцей мемплексов-конкурентов — ведь он запрещает веру в других богов, кроме Единого (причем именно своего Единого, а не Единого другой монотеистической религии). Верующим древних религий острая религиозная нетерпимость была совершенно не свойственна: фанатик культа Зевса, убивающий «неверного», поклоняющегося Кибеле, — нонсенс. Но если христианство и ислам открыто стремятся к искоренению «язычества» (а иногда и его носителей), то в буддизме нетерпимость принимает завуалированную, более мягкую форму, провоцируя к посторонним культам скорее равнодушие, чем неприязнь.
5. Способность создавать собственные сообщества. Ученые традиционно считали доказательством прогрессивности монотеистических религий то, что в отличие от религий древнего мира и «примитивных» культов они не служат интересам сообщества — племени, полиса, государства, а предусматривают универсальную мораль и индивидуальную этическую ответственность человека. На самом деле религии нового типа сами создают сообщества, обслуживающие их интересы, вырывают людей из старых сообществ, объединяя в новое и окружая его новой границей нетерпимости между людьми — основанной не на частных человеческих, этнических или государственных интересах, а на задаче выживания и распространения самих религий. Признаваемые даже историками-материалистами «прогрессивные» черты мировых религий, такие как наднациональность, внесословность, гуманизм, милосердие, с меметической точки зрения правильнее было бы рассматривать не как более соответствующие человеческой морали, а как полезные для распространения религии. Совершенно очевидно, что призыв к равенству людей без учета их этнической и социальной принадлежности, милосердие к униженным и оскорбленным, проповедуемые этими религиями (особенно на этапе их становления), позволили им расширить аудиторию за счет тех групп, к которым древние религии не апеллировали вовсе. Если иудеи побивали неверных жен камнями и презирали блудниц, то христианство распахнуло им объятия. Если для античного человека, равно как и для язычника-бедуина доисламской эпохи, слабость была равносильна позору, то новые религии смогли найти в слабых и нищих мощную опору. Отметим полное равнодушие мировых религий к человеческим качествам адепта — если античные философские учения, такие как стоицизм, стремились формировать свою аудиторию из тех, кто обладал определенными способностями к обучению, то религии нового типа вербуют всех без разбора, постулируя представление о том, что «вера Христова» автоматически делает человека лучше, открывая ему путь к дальнейшему совершенствованию. При этом мировоззрение христианства и ислама откровенно цинично в том отношении, что ставит интересы распространения религии выше морали. В древних религиях за серьезный проступок человека исключали из сообщества, ставили вне закона; следовательно, он терял и свою религию, поскольку боги, служившие олицетворением закона, больше не могли быть к нему благосклонны. Христианство не отказывает убийцам и насильникам, обещая им прощение и спасение, если они покаются, ислам разрешает исповедующим его народам пользоваться собственной моралью (какой бы та ни была) в обмен на причисление себя к мусульманам. Нет необходимости объяснять, насколько столь прагматичный подход позволял расширить аудиторию.
Итак, мировые религии мыслят цифрами — это своего рода
Не слушайте, что говорит женщина, смотрите, что она делает, советовал Оскар Уайльд. Трудно сказать, насколько это верно по отношению к женщине, но по отношению к мемплексу — на все сто. Мемы утверждают одно, а делают совсем другое. Проповедуя нестяжательство, христианская церковь всего за несколько веков превращается в богатейшую в Европе организацию, проповедуя любовь к врагам, — в организатора религиозных войн и проповедника нетерпимости. Лицемерие? И снова ответим: нет. Я постараюсь показать, что это не осознанная ложь, а закономерность — в процессе своей эволюции религии и идеологии выработали способность казаться, причем даже тем людям, которые не являются их адептами, совсем не тем, к чему на самом деле увлекают. В универсальной морали, интернационализме и милосердии мировых религий верующие и даже многие атеисты видят этическую революцию, тогда как правильнее было бы видеть в них качество, полезное прежде всего для выживания и распространения мемов, при том, что этические плюсы, которые они несут, являются не чем иным, как своего рода «побочным эффектом» этих полезных для их мемплексов черт. Такой подход позволил бы избежать многих серьезных заблуждений, связываемых с религией.
Но означает ли это, что религии в основном являются мемплексами-паразитами, а не мемплексами-симбионтами? Однозначного ответа нет. Если смотреть на проблему религии с точки зрения мема, то идеальным для ее существования было бы полное освобождение человека от тяги к земному, превращение его в зомби, чья интеллектуальная деятельность сводится лишь к хранению и распространению вероучения. Однако не будем забывать, что паразитические мемы возникли на плодородной почве собственных задач и устремлений человека, и как бы они ни преуспевали, достичь идеальной ситуации с носителями-зомби им не удастся никогда. У любого человека, как бы фанатично он ни был привержен религии, есть собственные желания — и как бы мнимый грешник ни порицал себя за эгоизм, он никогда не освободится от них. К тому же процент фанатиков относительно мал: б ольшую часть своих последователей религия не способна мотивировать ни на мученичество, ни на миссионерство — или хотя бы на пристальное изучение священных книг (вот почему религиям приходится вырабатывать формы, где фанатики доминируют — как, например, монастырь). Наконец, религия вынуждена в определенной степени заботиться о своих носителях: священные книги содержат массу предположительно полезной для человека информации — экзистенциальных установок вроде «плодитесь и размножайтесь», нормативных правил, направленных на сглаживание конфликтов между членами общины, — все это действительно повышает биологическую адаптивность верующих.
Обобщая сказанное, я предложил бы такую формулу: везде, где религия не служит людям, она служит самой себе. Интересы человека и интересы самой религии, таким образом, варьируют от эффективного симбиоза до полного паразитизма. Важно четко отделить одно от другого, не сводя сущность религии ни к одной из этих крайностей.
Есть ли разница между «примитивными» и «развитыми» религиями?
При чтении этой главы может сложиться ложное впечатление, что мировые религии с момента их появления оказались «счастливчиками», получившими от своих создателей сразу десяток оптимальных для выживания черт. Это противоречило бы самому принципу естественного отбора. Нет, как я отчасти показал в предыдущей главе на примере борьбы идей, касающихся монастырской жизни, в мировых религиях постоянно конкурировало между собой множество алломемов — в учении, которое проповедовал Христос, уже было много проверенных временем мемов, заимствованных из ортодоксального иудаизма и греческой философии, и, однако, еще века после появления христианства в нем возникали и конкурировали доктринальные идеи. При этом часто оказывается, что распространение новой религии затрудняли именно высокогуманные максимы христианства, а не идеи, которые современному человеку кажутся странными и абсурдными.
Может показаться также, что я персонифицирую религию, представляя ее разумным существом. Это, разумеется, не так — и, однако, в этом есть определенная доля истины: дело в том, что мемплекс религии-триумфатора отчасти действительно представляет собой нечто вроде искусственного интеллекта, использующего умственные способности людей в своих целях. Он не обладает сознанием, но — с нашей с вами помощью — в каком-то смысле способен «думать»: поскольку религия умеет внушить своему носителю представление о своей сверхценности, она заставляет его использовать логическое мышление и творческие способности, чтобы найти новые способы ее распространения. В этом отношении носитель напоминает одного из персонажей «Бесов» Достоевского — покорного, но при этом на редкость хитроумного и самоотверженного пособника террориста: «Эркель был такой „дурачок“, у которого только главного толку не было в голове, царя в голове; но маленького подчиненного толку у него было довольно, даже до хитрости… Исполнительная часть была потребностью этой мелкой, малорассудочной, вечно жаждущей подчинения чужой воле натуры» 14 . Носитель может быть необычайно остроумен, однако его таланты тратятся на изобретение новых способов сохранения и распространения религии, которая относится к нему чисто утилитарно. Этот «синдром Эркеля», когда носитель сознательно работает над отдельными положениями своего вероисповедания, чтобы сделать его более привлекательным для окружающих, следует отличать от «чистого» естественного отбора, когда адаптивные черты отбираются без намеренного веротворчества носителей.
14
Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. (33 книгах). Т. 10. Бесы. Л., 1974. С. 439.