Мастера. Герань. Вильма
Шрифт:
«Знаю я твои молитвы, — злится священник, — знаю я твои пули!»
— Так, значит, за костел, да благословит нас господь! За наше здоровье, пан священник, господи, благослови нас. И еще раз за наше здоровье, за божье солнышко, за свет божий. За здоровье, пан священник, за здоровье, за здоровьишко, за нашу с вами младость и радость!
«Знаю эти твои короткие молитвы!»
Адлатус стоит на лесах. Пардон! Надо бы нам иной раз адлатуса величать по-другому, ибо когда строитель отсутствует, адлатус перестает быть
Каменщики перемигиваются: — У нас новый строитель!
Адлатус-строитель стоит на лесах, держит в руках ватерпас и смотрит — куда же это он так задумчиво смотрит?
— Посторонись! — раздается рядом. — Положь ватерпас и не путайся под ногами!
Адлатус не слышит. Да и как ему слышать?! У него же теперь две должности, он еще и строитель, даже если б адлатус и слышал, строитель может прикинуться чуть глуховатым. Адлатус-строитель и в самом деле слышать не хочет, напротив, берет еще и отвес и опускает его вдоль стены, с минуту адлатус глядит вниз, потом глядит вниз и строитель, один смотрит одним глазом, другой — другим, затем глаза меняются, правый на левый, левый на правый, а под конец все так перепутывается, что и не разберешь — и сейчас, как раз когда мне нужно об этом писать, я сам не знаю, какой глаз чей.
— Ясно сказано! Не мешай, проваливай! — грозится каменщик-подмастерье. — Дождешься — плеснем тебе на нос!
Адлатус-строитель переминается с ноги на ногу. А хотите, могу сказать и точнее: двое переступают с одной ноги на другую. Или двое переступают с двух ног, каждый, однако, со своей одной ноги на свою другую ногу… Хотя ну ее, эту точность! Адлатус-строитель кладет ватерпас и отвес и отходит в сторонку, этак на метр. Смотрит вниз, а там есть на что посмотреть. Люди, будто почувствовав на себе глаз адлатуса и, более того, глаз строителя — теперь-то ясно, что глазами адлатуса смотрит и строитель, — начинают суетиться еще пуще. Того и гляди, надорвутся на работе.
Два крестьянина оборачиваются одновременно и нечаянно стукаются головами. Смеются, трут себя по лбу и хлопают друг друга по плечу.
На лесах происходит нечто подобное: адлатус улыбается строителю, а тот адлатусу, поглаживают себе лбы, потом пытаются друг у друга пощупать плечи; одновременно улыбаются и тем двум крестьянам, что уже взялись за работу. Тут адлатус сует руку в карман и нащупывает… Что же он в кармане нащупывает? Правая ладонь жмет правую ладонь — адлатус жмет руку строителю и хмыкает на два голоса. То же делает и строитель. «Схожу-ка погляжу на плотников», — говорит потихоньку адлатус. И тут же в нем отзывается строитель: «Схожу-ка — хоть одним глазком на них погляжу».
Будет диплом, будет!
А мы тем временем можем заглянуть еще кой-куда. Церовские мужики стоят длинной цепочкой, об этой цепочке мы уже говорили, да что из того? Передают из рук и руки кирпичи, толкуют, размышляют, судачат. Что ж, и мы послушаем, навострим ухо.
— Дело движется, — говорит тот, что берет кирпичи из кучи.
— Нынче мы изрядно подняли стены!
— Опять
Кирпич прыгает из рук в руки. Вот уже допрыгал до пятого. — А я слыхал, братушки-ребятушки, — говорит пятый, — что на освященье пожалует и сам пан епископ.
Третий решил, что была его очередь говорить, но в руках у него уже следующий кирпич. — А как же без епископа? — обращается он к четвертому. — Я и то не пошел бы тогда на освященье.
— Будет епископ, — говорит четвертый. Он взял кирпич, передал его и уже дожидается другого.
Пятый.
Шестой.
Седьмой.
Восьмой хватает кирпич за кирпичом. Этим заняты и остальные. Поток не останавливается.
Семнадцатый: — О чем это вы там?
— Не задерживайся! Бери! — огрызается на него шестнадцатый.
— На такое дело, — говорит седьмой, — могут и двое приехать.
— Не помешало бы, — говорит одиннадцатый.
— Ну дубина! — Ага, и восьмой отозвался. — Какой же епископ помешает?
— Я слыхал об одном, — говорит пятый шестому. — Но двое… Могли бы приехать и двое…
Шестой молчит, за словом не гонится.
Седьмой.
Восьмой.
— Знаете, что я слышала? — Ну наконец! Отозвался и девятый, случайно оказалось, что это женщина, но она из себя изображает мужчину и смело может у нас сойти за девятого. — Говорят, будут ходить по домам.
— И я это слышал, — раздается голос первого.
Пятый торопится: — Я дал молодого бычка. Эти кирпичи аккурат на него куплены. Когда будут ходить по домам, священник беспременно укажет на меня: теленок из этого двора был.
Третий: — Да и меня не обойдут.
Четвертый: — Ведь и я пожертвовал.
— А кто не пожертвовал?! — улыбается двенадцатый.
Поток кирпичей не останавливается.
Семнадцатый: — О чем это балаболят?
— О вислоухом, — опять огрызается шестнадцатый. — Коли туг на ухо, то помалкивай!
Одиннадцатый: — Каждый что-нибудь да внес. Должно быть, только цыганка…
Седьмой хватает кирпич и подает восьмому: — Она что, не дала бы?
И восьмой сразу: — Только брать умеет.
Одиннадцатый: — Я же говорю, каждый понемногу, от каждого что-нибудь.
— Встретила я ее, — слово опять берет девятый, точнее, женщина, которая прикидывается мужчиной, а впрочем, и выглядит так, но какая разница — мужчина или женщина, главное, что трудится, — встретила я ее. Петуха несла. Я как раз шла из прихода.
Пятый дергается: — Петуха, говорите? У меня пропал петух.
— Да что ты?! Петух? — улыбается двенадцатый. — Придется тебе колокольни дожидаться, авось он на ней закукарекает.
— Я серьезно, — не сдается пятый. — Мировой был петух. Здоровенный такой петушище.
— Ты ведь и тельца дал, — не перестает улыбаться двенадцатый. — Вот будут ходить по деревне, будут теленка поминать, а ты высунешь из окна голову — кука-реку-у-у! Сразу же епископам и закукарекаешь…