Мастера. Герань. Вильма

Шикула Винцент

— К чему нам воды? Какая при воде работа? Надо, чтоб корыто и колода честь по чести набухли! — Мастер-каменщик встает. — Ребята, айда. Придется ставить костел без колоды!

Крестьянин пугается. Переводит взгляд с одного на другого. Вдруг его осеняет: — А-а, понятно! — смеется он. — Вот когда дело пойдет! Набухнет оно, набухнет, стоит только сказать! Раз колода, то надо… смочить ее!

Десять минут спустя на лесах стоит корыто, полное вина, есть и закусить чем… Каменщики едят, пьют, поют, никто их потревожить не смеет. По очереди наклоняясь к корыту, они вволю отхлебывают.

К обеду все в стельку, лежат словно колоды. Мастер с великим трудом подымается, пытается еще глотнуть из корыта, но только обливает себя. Бормоча что-то под нос, он изо всех сил толкает корыто и сбрасывает его вниз. Потом приваливается к остальным и вскоре начинает храпеть.

К пяти часам они просыпаются. — Вставайте, братцы! С колодой мы управились, теперь что упустили, должны наверстать!

Священник выглядывает из окна прихода: — Так вот, значит, что за колода! Нечестивцы! Устроили себе тут колоду!

9

Работа продвигается. Церовчане глаз почти не смыкают. То бегут в поле, то копошатся в саду, а между тем нет-нет да и завернут к костелу — там все еще нужна помощь.

Плотники уже подняли кровлю, теперь другая на очереди — полувальма над ризницей или, скорей, полувальмочка, ибо ризница — всего лишь низенькая пристройка к стене возле алтарной части. Кровли друг друга не касаются: гребень полувальмы подходит как раз под сток главной двускатной кровли. Была бы ризница больше да стены повыше, допустим достигали бы высоты стен нефа, то можно было бы говорить об угловой кровле, о кровле на два ската, в которой обе кровли прилегают друг к другу; стыкуются они в так называемом разжелобке, или ендове, и создают одно целое. Такое решение было б, конечно,

занятным, Гульданы могли бы в разжелобке немного повозиться. Само собой, двускатных крыш у них за спиной не перечесть, но прежде дело касалось построек поменьше со средними подпорками, ну скажем деревенских домушек, которые, известно, разделены внутренними перегородками, ибо каждому хозяину хочется заглянуть и в горницу, и в кухню, даже в кладовую, в которой всегда найдется чем полакомиться (это ведомо и мышам, а потому не лишне поставить мышеловку). Иногда в доме появляются орехи — «сольбар» или «лайштайн», их надо упрятать в чулан, чтобы дети не съели. Имущий человек хочет, чтобы была и парадная, воскресная горница, в которой стоит самая красивая мебель; хозяин, коли в воскресенье гость не наведается, может тут и кое-что почитать: «Посланца божьего сердца Иисусова», «Словака», «Святое семейство», «Друга деток», «Католическую газету», «Сердце золотых часов», «Семь ступенек до неба», Нонни и Манни», «Школяра Кайя Маржика», «Ичко Шибальского», «Когда оживут руины» или о той графине, что влюбилась в графа, а потом, когда они поженились, то не смогли народить детей; здесь есть также «Сигнал», «Красоты Словакии», «Жертва тайны исповеди», «Александр и Александра», «Сердце Данко», «Кровь и песок», сказки «Тысяча и одна ночь», «Будкачик и Дубкачик», или та самая книжка, где написано: «море женкой моряку, корабль ему домом, далеко Ямайка, пойдем, будем знакомы!» Есть там и книжка, как Иисус Христос ходил со святым Петром по земле и святой Петр хотел Иисуса Христа околпачить, но у него ничего не вышло. Можно и стихи почитать. Например, вот Рильке. Уже само имя толкает к рифме: на шпильке! Проза есть проза, так и прет на человека. Читаете что-нибудь о той самой графине, и вдруг вам примстится, что вы схватили ее за ляжку. Тогда лучше бросить читать или несколько страниц проскочить. Если наткнетесь на какое-нибудь сражение, тогда все возместится. Убиение, это уже не так опасно. Четыре раза кряду можете прочитать, как кому-то вспороли живот, и никто этим не возмутится, напротив, такое вспарывание живота можно даже объявить геройским поступком. Но хватать кого-то за ляжку, упаси бог! Запретить, и баста! Лучше писать о подвигах. Но мы-то хорошо знаем, какие мы писатели. О подвигах мы почти что не поминаем: болтаем, несем всякий вздор, и вдруг нате вам — подвиг! А разделаемся с ним, снова болтаем, будто только и помышляем о том, как бы подвиг свести на нет. К дьяволу такое! Уж если я о чем напишу, то напишу как положено: обнажу штык (он должен быть наточен, не упомянуть об этом нельзя), изо всех сил размахнусь, и вот тебе, получай, пес вонючий, мерзопакостный, я тебе этот штык еще и в сердце вверну, чтоб ты сдох, чтоб кровь из тебя ручьем лила, свинья паршивая, надутая и захмелевшая от вражьей отравы, которая как дерьмо (выразить образно, но понятно) из тебя хлещет, я мать твою подлую (здесь надо точно указать национальность согласно тому, о каком враге идет речь), отца скурвившегося (опять же образно, но так, чтобы каждому было ясно, что отец врага во стократ более скурвившийся, чем наша, собственная, словацкая, самая раскурвиная курва), вот тебе, еще и еще, дьявол, сатана, вздумал деда моего и прадеда растоптать, ан теперь не растопчешь, нет, мой штык два раза durch und durch [17] тебя продырявил, так что на одного врага стало меньше; а как завидим следующего убийцу, мигом за ним! Зарядить! Выстрелить! Снова зарядить, снова выстрелить. Иной раз неплохо и крикнуть, как тот герой в книжке «Гайдуки и беглецы»: «Давай беги, осман-ага [18] , а придешь домой, похвастай, каково получил!» Во многих местах надо убедительно показать, что все вражеские солдаты — убийцы и трусы; если среди них и нашлись бы какие не трусы, то они должны вовремя перейти к нам на службу, это нужно в какой-нибудь главке очень хорошо развернуть. А если изменит кто с нашей стороны, то следует подчеркнуть, что речь идет о продажной шкуре, хотя бывают и исключения — автор исторических романов, быстро смени пластинку! Под конец надо поторопиться домой и как следует там растормошить, развеселить землицу, которая каждый год по весне оттаивает и прорастает травой для гусят, плешивый татко, прокладывая борозду, плетется за воловьей упряжкой, овечки что ни утро копытцами сбивают с росной травы сверкающую росинку, бача [19] бормочет, пастух играет на фуяре [20] . О пахаре, баче и пастухе должно высказываться очень похвально. Но нужна осторожность! В любом случае надо проверить, является ли пахарь настоящим пахарем, бача — бачой, пастух — пастухом. Если мы обнаружим, что это охальники, что они только позорят народ — вырвем у пастуха фуяру и бац-бац одному, второму и третьему. Фуяру надо сдать в музей, а потом ее показывать детям: «Вот видите? Фуяра! Герой сын хватил ею по голове родного отца, потому она и поломана. Вы осознаете этот поступок? Вашему отцу пришлось дедку так долго колошматить по голове, что фуяра совсем разломалась». Конечно, все, о чем мы тут говорим, ни к какой конкретной битве не относится. Речь идет только об инструкции, как писать хорошие воспитательные романы. Герой всегда должен знать, кого надо колошматить, и уметь делать это обстоятельно. А лучше прихватить еще кой-какие головы, доколошматить все, чтобы детям, если таковые останутся, было что учить в школе, а наша замечательная, резная и чеканная фуяра была очищена от позора. Некоторые ловки писать. Сразу же становится ясно, что речь идет о нашем человеке, о нашем прекрасном чистейшем характере. Герой не совершит ни единой оплошки, а если и совершит, то самую что ни есть ма-а-а-хонькую, да и то она его всю жизнь мучит! Вот видите! А какого-то графа мучит, что он не может схватить графиню за ляжку. Свинство! Лучше читать что-нибудь о турках или о разбойниках, например, о том самом Баборе. Неужто вы о Баборе уже позабыли? Под картинкой было написано: «Страшный был, на Люцифера похож». Под другой картинкой: «Стой! Тысячу чертей! Богу душу, а ребятам дукаты!» А под третьей: «Тысячу чертей! В воздухе грохнуло, а над дорогой заблестела валашка Грайноги» [21] . В одной книжке какая-то старушка сломала ногу, в другой все время падал снег. Конечно, много такого не прочтешь. И дети мешают, и работа гнетет, да и потом, мы-то знаем, кой у кого только и есть что один календарь. Откроет календарь и запишет: «Отелилась у нас та серединная корова». Или: «Биденко погиб под Липовцом». Или: «Одолжил я мотыгу, а не знаю кому».

17

Насквозь (нем.).

18

Низший офицерский чин в турецкой армии XVII—XIX вв.

19

Старший овчар (словац.).

20

Словацкий народный деревянный духовой инструмент.

21

Соратник легендарного словацкого разбойника Яношика, защитника бедных и угнетенных.

Какого черта! Ну мы и разболтались! Счастье еще, что нас не занимает исторический роман. Наша задача — познакомить читателя немного с плотничеством, а по возможности и с другими ремеслами. Впрочем, и писательство может быть кой для кого ремеслом. Болтали же мы о разных ремеслах и профессиях, почему бы нам теперь не потолковать и о писателях? Военное ремесло тоже иным по душе, а потому вспомянем и солдат. Конечно, вокруг каждой профессии вертится немало самоучек, подсобных рабочих, энтузиастов; однако мы воздаем должное профессионалам. Правда, высказываться о писателях или солдатах по призванию как о ремесленниках — это несколько вульгарно, неуважительно. Оттого для этих и тому подобных профессий мы пользуемся термином: искусство. Это выражение очень расхожее. Каждый день мы слышим о военном, литературном, музыкальном, спортивном, художественном, актерском, парикмахерском и бог знает еще о каком искусстве. Парикмахер есть брадобрей — иными словами, ремесленник, который ловок нас остричь, обрить, умыть и забрать последнее. Некоторые предпочитают даже говорить «обрить» вместо «обобрать догола». Тупейный художник — это художественно чувствующий брадобрей, который может на любой дурной голове сотворить чудо, художественное произведение, нам это хорошо знакомо. Охотник… ну кем же может быть охотник? У нас охотников-профессионалов наперечет, но зато энтузиастов, самоучек — ого-го! А вот браконьер — это что? Самоучка? Энтузиаст — не энтузиаст, ученый — не ученый, оруженосец, опасный турист? Нет, охотника и браконьера впутывать сюда не станем! Что,

если они бациллоносители? Неужто нам и без того мало замечательных ремесел и профессий? Например, портной, жандарм, ветеринар, кожевенник, часовщик, дорожный мастер и прочие. Вспомним и научную стезю! Превосходно! Конечно, мы имеем, в виду какое-нибудь обществоведение или искусствоведение, что-то такое неточное или не совсем точное; нас занимает некая яркая, пестрая наука; возьмем взаймы у естественных наук краски, и — раз-два — мы уже знаем толк в науках общественных и художественных: кое-что закрасим, кое-что приукрасим, перекрасим или разукрасим.

А главное в искусствоведении — это «ведение» о том, как при необходимости из пестрой науки сделать науку строгую, конкретную, основательную, стало быть точную и, что еще важнее, понятную и «веду» и «неведу». Но мы-то знаем, что ведение — это то же, что весть, а где весть, там и повесть, и вот мы уже в искусстве. Повесть — это как бы некая побочная весть, своего рода приблудок! Трудно даже поверить, как искусство с наукой связано. Но мы же сказали: все взаимосвязано! О повести можно было бы говорить и говорить. Очень известна, например, повесть горизонтальная, называемая в народе заповедкой. Затем — вертикальная, или погруженная вглубь, в просторечии именуемая исповедкой. Не менее известна повесть solidus [22] , то есть позолоченная. Собственно, речь здесь идет о вертикальной повести хвалебного жанра, идейно бедной, но зато очень желанной. И составители хрестоматий очень любят solidus. Учителя предпочитают soldo [23] . Вместо выражения soldo некоторые теоретики используют термин «микроповесть».

22

Золотая римская монета (лат.).

23

Итальянская мелкая монета.

Теперь надо бы поговорить и о романе. Кое-кто утверждает, что роман — всего лишь расширенная повесть или же весть, иными словами, трансвесть, какой-то расшалившийся приблудок. Конечно, об этом можно и по-другому сказать. Один француз, ученый и философ, говорил, что искусство есть квасок, в котором собираются новые, пробуждающиеся правды прежде, чем какое-либо «ведение» сумеет ассимилировать их и точнее выразить. В этом что-то есть. Только как же прочие ученые смотрят на это? Эге, говорят они, уже и искусство — закваска! Закваска — это мы, это можно научно доказать. Знаете, лучше не доказывайте, возьмите себе закваску и этого приблудка. Ведь закваски тоже разные. Бывает, прислушаетесь, и ни черта не бродит! Там-сям малость прихватит, лезет точно из волшебного горшка, а попробуете — каша! Настоящее искусство — это сопка, вулкан, раскаленная лава, взрыв энергии: тут даже не успеваешь ставить и отставлять формочки. Однако наибольшего почтения заслуживает Kriegskunst [24] , искусство малых и немалых, крупных и самых крупных форм, норм, униформ, искусство искусств, которое, если вздумает, проглотит и весть и повесть. Вот это закваска! Ведение о военно-художественных формах, то бишь операциях, называется стратегией. Под словом «операция» мы понимаем полимузыкально-театральное действо. Как правило, речь идет об инструментированной цикличной композиции на более или менее обширной местности, куда сгоняются и художники и нехудожники. Очень красивые звуковые и изобразительно-кинетические эффекты способна создавать авиация. Если создатели, а также дирижер или дирижеры используют при реализации композиции все, чем они располагают, мы говорим, что налицо Totaleinsatz [25] . В партитуре, однако, чаще пишется итальянский термин: tutti [26] . Канонада — это музыкальная композиция для одной, но чаще для нескольких артиллерийских батарей; она может зазвучать как в начале, так и в середине операции или же звучит непрерывно. Если ее сопровождает пение, крик или плач, мы говорим, что это кантата. Мины, падающие среди обезумевших солдат или среди гражданского населения, называются кукушки. Если какая-нибудь упадет на шоссе, то это сизоворонка. Если в садик — то агавы. Generalpauza: подготовка к следующему удару. Allegro barbaro: быстрое взятие города или местечка. Сватовство: вступление танков в город. Capriccio: веселая пальба из пехотных орудий. Responsoria: [27] короткие пулеметные очереди. Мирабель: проливной стальной дождь. Солдатеска: веселый военный танец. Андулка: Аничка. Солдатеска с Андулкой: веселый военный танец с Аничкой. Буффонада: переход через минное поле. Маршалпаста: штыковой бой одни на один на болотной топи.

24

Искусство войны (нем.).

25

Тотальная мобилизация (нем.).

26

Все голоса и инструменты оркестра сразу (итал.).

27

Перекличка хора и священника в католическом богослужении.

Пожалуй, этого хватит. О солдатах мы знаем уже достаточно. Черт подери, и как мы до них добрались? Начали говорить о Гульданах, и вдруг вон аж где. Теперь вы хотя бы видите, что получается, когда у писателя никудышная закваска. Она только лепится, тянется; от нее только все пальцы замараны. А я уж было испугался, что от маршалпасты или от гусаржира. Знаете, что такое гусаржир?! Да?! Ну вот, именно это я и имел в виду. А я-то испугался, что мне придется объяснять, что такое гусаржирный бурлеск. Ведь его, этого самого бурлеска, иной раз во как человеку недостает. Бывает, вы раздумываете: что это со мной?! И вдруг осеняет: бог мой, да ведь мне бурлеска недостает. Идете в театр, а в антракте актер подходит к занавесу, чуточку его отодвигает, выглядывает в зрительный зал и хохочет, хохочет, того и гляди за живот схватится: оказывается, настоящий-то бурлеск сидит в зрительном зале. Досадуя, вы идете домой. На следующий день вы еще больше не в духе. И актер не в духе, но, как только выходит из дому, снова хохочет: опять, мол, встретил бурлеск! Весь день хохочет. А вечером говорит себе: всюду весело, только у нас в театре с этим бурлеском что-то не ладится. И вы дома скажете: чихал я на все! И на бурлеск. Ведь мне и без него хорошо.

Только как быть, если в горле что-то застряло? То подымается, то опускается, а то ни туда ни сюда, ни взад ни вперед, знай себе перекатывается. Пробую откашляться — не помогает. Пробую еще раз — опять не помогает. А пробую в десятый раз — даже смешно делается. Рассмеюсь — и вдруг как выскочит! Так это и впрямь смех? Я смеюсь, ругаюсь, чертыхаюсь, кашляю, а у меня все еще полно горло. Что делать? Как быть? Если что-то долго-предолго торчит в горле, начинаешь злиться. Позлишься, позлишься, а потом скажешь себе: ну чего злиться? У меня оно в горле, а может, и в легких и в желудке. Скребет, ну и пусть скребет. Надо выдержать. Стою у окна, смотрю на дорогу, по которой ходят люди, иной раз улыбаюсь, но осторожно, чтобы горло попусту не раздражать. Потом опять сажусь: пишу, пишу, пишу и осторожно улыбаюсь.

10

А вот и колокольня! Видите ее? Правда, она еще не готова, но при желании можно увидеть ее. Вон на ней уже и кровля высится, ее еще ставят, но она уже видна. Видна издали, издали видны и Гульданы.

Ловкие ребята! Смелый народ!

Вся конструкция кровли прочно крепится в кладке башни, крепится на достаточную глубину, поскольку башня, известно, открыта ветрам, бурям, ураганам и грозам, но всегда должна стоять крепко-накрепко: чтоб ни износу, ни перекосу. Полицы лежат на пяте башни на системе обвязочных, соединительных и поперечных балок, все стропильные ноги оседланы мауэрлатом, он своим чередом крепится переводинами, положенными по диагонали. Вверху стропила упираются в шпиль, который поддерживает четверка распорок, а распорки пазами входят в обвязочные брусы. Шпиль проходит через два верхних яруса, а к нему прикреплен стальной трос, разветвляющийся внизу, и каждое его плечо привинчено сверху к угольному стропилу; концы стальных плеч продолжены и выгнуты крюками, которые при ремонте могут служить для навешивания лестниц и веревок. Внутреннее пространство башни должно быть свободным и открытым для доступа по лестницам снизу вверх, так как иной раз требуется заглянуть и наверх; кто не боится сквозняка, несомненно, когда-нибудь сюда и поднимется, если не для чего-то особенного, то хотя бы из любопытства. О, мне-то известно, люди боятся не колокольни, а сквозняка, боятся смотрового окна. Ау! Вы меня видите? А я вас вижу. Ведь смотровое окно для того и сделано, чтобы в колокольне было достаточно светло и сквозило — сквозняк ослабляет напор ветра. Ау, дурачок! Ну, чего ты так боишься смотрового окна?

Но глядите, глядите! Опять что-то происходит. Плотники прекратили работу, решили посоветоваться — пришло время навесить самый большой колокол, а с ним всегда бывают затруднения. Первое возникло еще два года назад, когда кто-то в приходе обронил: — Пан священник, а мне кажется, что большой колокол у нас маловат.

Причетника даже подбросило: — Как так маловат? Это же самый большой.

— Самый большой! Для кого самый большой, а по мне, так маленький. Хотите не хотите, а это не самый большой колокол.