Мастиф
Шрифт:
— Сопротивление бесполезно! Приведет к ненужным жертвам! В случае добровольной сдачи мы гарантируем жизнь! Ваши близкие и друзья не пострадают! Выходите из дома с поднятыми руками! Только вы! Смирнов Александр Сергеевич! Сопротивление бесполезно! Приведет к ненужным жертвам… — взывал динамик.
— Ладно, — Мастиф быстро нагнулся, спрятался за мешки с песком. — Полкан, слушай меня. Никого в дом не пускать! Когда вернется Иван, расскажи ему все. Если вернусь раньше, и узнаю… то я им…
— Сдаюсь! — выкрикнул Саша, вновь поднявшись, выбрасывая с крыши автомат и подсумок
— Только вы! Смирнов Александр Сергеевич! — надрывался железный голос.
— Заткни пасть! — заорал Александр, выходя из подъезда и поднимая руки. — Пасть заткни!
Мастиф думал, что его повезут далеко, быть может — вообще увезут из области. Однако он ошибся. Зарешеченный «козлик» зарулил в здание бывшего центрального управления внутренних дел, ворота захлопнулись…
— Руки за голову. Не разговаривать. Шире ноги, еще шире, я сказал, — меняются законы и порядки, но надзиратели всегда остаются надзирателями. Ничего не поделаешь — работа такая.
— В тридцать первую его, — произнес кто-то властный.
— Встал. Вперед. Не поднимать голову. Стоять. К стене. Руки. Вперед. Стоять. К стене. Вперед. К стене. К стене, башкой не крутить…
Отобрали шнурки и ремень. Обыскали везде где можно. Даже выдали новую одежду взамен старой. Почему-то кирзачи оставили, простучали их только, и даже через какой-то прибор пронесли… Саша не мог знать, что надзиратели просто боялись его, до последнего боялись, и решили оставить Мастифу хоть что-нибудь, чтобы он не взрыкнул, не начал… Всегда можно сказать: что ты ревешь, тебе, вон, даже сапоги оставили, не то что другим…
Помещение шесть на семь. Маленькое оконце на противоположной стене забрано решеткой — стекло далеко, не дотянуться даже обезьяне. Один фонарь на всех. Мощная лампа, ДРЛ, наверно, на шестьсот ватт. Яркий свет, хороший, от освещения чаще всего зависит, как будет выглядеть комната — весело или грустно. Четыре ряда трехъярусных нар, ровно три десятка спальных мест. И все — заняты, тут вам не кино, одного в камеру не сажают, такое только для осужденных навечно. Всего один раз Саша бывал в подобной обстановке, и в тот раз под нары ползти не пришлось — нашлось местечко у толчка.
Мастиф бросил выданное одеяло на пол, прошел в угол, опорожнился, потом хлебнул ржавой воды из крана. Надо же, полную тюрьму набили, когда успели? Новая метла — по старому метет. Александр уже наметил себе койку, двинулся в «теплый угол», оглядел настороженные лица.
— Я — Мастиф, — сказал он негромко.
И почувствовал, как зашептались, как ветерок прошел по потолку: Мастиф, Мастиф…
— Ну и что? — спросила здоровенная детина на верхней полке.
— Я, — медленно повторил Александр, — Мастиф.
— Да мне хоть чмо на палочке, — отозвался здоровяк. — У тебя курить есть?
И тогда Саша поступил так, как не поступил бы никогда в жизни. За такое опускают сразу, даже не задумываясь — прав или виноват. Но здесь, Мастиф это знал, чувствовал, понимал — еще нет блатарей. Рано еще для блата на предварительном. Да и Гаврила перебил блатарей не меряно, а Саша ему помог. Рано еще, рано…
Мастиф схватил здоровяка не за руку, не за ногу — но за голову, рванул что есть сил, уперевшись коленом в железо стойки, а когда гигант стал цепляться и падать — прыгнул на спину, и со всего маху, двумя руками, еще в полете — приложил тупую башку о бетонный пол, и еще раз, и еще раз — с вывертом, всем телом, подвинул на стык стены и пола, где плинтус лежать должен, и снова ударил, уже ногой, чтобы позвонки хрустнули…
Поднялся в тишине, крика он себе не позволил, на крик надзиратели сбегутся.
— Ты, — ткнул Мастиф пальцем в соседа здоровяка. — На его место. Одеяло оставил. С пола подберешь.
— И еще, — обернулся Мастиф прежде чем лезть на нары. — Если хоть одна душа пискнет… Сигаретку мне скрутите…
Мертвеца забрали не сразу, в обед. Никого ни о чем не спросили. Все знали, что произошло, и кто виноват. Мастиф только скалился в хмурые рожи.
— А у меня два одеяла, — не удержался он, похвастался.
Ничего не сказали в ответ, даже сдать лишнее не предложили.
Никто не знал, что с ним делать, и вообще — можно ли с ним делать хоть что-нибудь. Консул сверхчеловеческой расы на вопрос о Смирнове Александре Сергеевиче ответил четко: «Ждать». Так же ответили по телефону начальнику центрального Судуйского приемника-распределителя.
— Чего — ждать? — чуть ли не с криком спросил в трубку немолодой приземистый человек в погонах старого образца. Трубка не ответила.
— Твою мать! — выругался начальник, и сразу набрал номер на внутреннем аппарате:
— Ничего не делать. Ждать. Я тебе что сказал? Я уже пятьдесят лет Михаил Михайлович! Что вы там мелете? Никого он там не поубивает! Как это — заходить боятся? Я вам покажу кузькину мать! Под трибунал пойдете! — и тот, который назвал себя Михаилом Михайловичем, бросил трубку.
Мастиф не пытался ни с кем вести задушевные беседы. Уже на третий день его перестали бояться. А что, славный малый, ни к кому не лезет, занял местечко — и бог с ним, все равно никто не любил здоровяка Савву — проворовавшегося исполнителя закона. Лишнего Мастиф не просил, даже табак стрелял у надзирателей, и те (почему-то) всегда давали. Окурками делился со страждущими. А в остальное время лежал, смотрел в потолок, даже не напевал, а то и вообще — спал. Правда, иногда рассказывал сказки, обычно под вечер, и все затихали, слушали.
— Рассказать историю? — спрашивал он обычно.
— Расскажи, — просили его иногда.
— Хорошо, расскажу вам историю, — усмехался Александр.
Говорил Мастиф негромко, рассказывал про страны, где человеку живется хорошо. Про старые времена и про двух друзей, что землю-счастье пошли искать — и нашли. Про непонятного соседа, у которого конь сам пахал, сам урожай собирал. Про Стеньку Разина рассказывал, про неуязвимость казачьего атамана объяснял. Про пугачевский бунт, со всеми датами и именами, с Чикой Зарубиным и Хлопушей, с графом Михельсоном. Про страшного кама, что живет за Уралом — он тоже рассказал.