Мать (CИ)
Шрифт:
– Я... я родителям скажу!
– завопил Володька.
– Да беги прям щас, плакса!
Но жечь его тетради не стали, придумали кое-что похуже: принялись малевать в них мерзопакостные рисунки. Грищук попытался сорвать с Володьки галстук, но Пахомов вцепился в галстук намертво.
– А ну снял быстро!
– приказал Грищук, дёргая за колышущиеся алые концы.
– Не дам!
– кричал Пахомов, вырываясь.
Сзади подбежал один из дружков Грищука, схватил Володьку за локти.
– Снимай, Серый!
Грищук быстро развязал Пахомовский галстук, сунул
– А ну плюй.
Володька, отшатнувшись, замотал головой.
– Плюй, козёл!
У Володька выступили слёзы. Герой из него был никудышный. Казалос бы вот - самое время для подвига: злодеи схватили пионера и пытают его. Сколько раз он читал об этом! А когда самого припёрло, раскис как девка.
– Плюй, сука, - процедил Грищук, возя галстуком ему по носу.
– Будешь знать, как стучать, урод. Плюй, ну!
– Не буду!
– взвизгнул Пахомов и заревел.
– Тьфу, баба, - с презрением произнёс Грищук. Он запихнул галстук Пахомову в карман брюк.
– Свободен, стукач. Забирай своё барахло и вали отсюда. А заложишь ещё раз Маргарите - тебе не жить, понял?
Пахомов, пребывая в прострации, начал собирать раскиданные повсюду учебники и тетради.
– Вон, там ещё забыл!
– потешались Грищуковские дружки.
"Ублюдки, сволочи!
– мысленно ругался Володька.
– Обязательно скажу Маргарите, чтоб тебя из школы выгнали, гниду. Думаешь, самый крутой здесь? Посадят в тюрьму - будешь знать".
На прощание Грищук дал ему хорошего пинка под зад.
– Двигай граблями, чушок!
Пахомов не помнил, как добрался до дома. Войдя в квартиру, он прошлёпал в детскую, упал на диван и громко разрыдался. Долго лежал, причитая вслух, потом всё же заставил себя подняться. Вытащил испоганенный галстук из кармана, развернул его, посмотрел на впитавшийся в алую материю плевок Грищука. Едва заметное тёмное пятнышко, никто и внимания не обратит. Но разве в этом дело? Мучило осквернение святыни, надругательство над неприкосновенным - будто кто-то взял и выдрал страницу из "Юного техника", где напечатали "Подземную лодку" Булычёва, чтоб подтереть себе зад. Непредставимо и мерзко! Как объяснить матери, что случилось с галстуком? Ведь тогда придётся рассказать и про своё унижение на стройке. Какой ужасный, тяжёлый, жуткий день! Самый худший день в его жизни. И поделиться не с кем. Как же всё плохо, как плохо! Да ещё этот проваленный конкурс... Хоть ложись и помирай.
До вечера он был как в тумане. Бессмысленно шатался по квартире, заглядывая в заросшие зеленью окна, смотрел на улицу, где вдоль выщербленных асфальтовых дорог бежали ручьи. Чтоб немного развеселиться, послушал пластинку "Бременских музыкантов", потом посмотрел "Детский час" по телевизору. Душевная боль понемногу сменилась отупением.
Когда с работы вернулась мать, Пахомов через силу начал было рассказывать ей о своём провале, но затянувшийся тонкой плёнкой нарыв вскрылся, и Володька, рыдая, вывалил всё, что ему довелось пережить. Мать обняла его, поцеловала в макушку.
– Ну не плачь, сынок, а то я тоже буду плакать. Хочешь, шоколадку куплю? Или жвачку. Какие ты любишь? "Турбо"?
– Она з-знает, - икал Пахомов, глотая слёзы и сопли.
– Маргарита Н-Николаевна ему д-даже бойкот об-бъявляла. Всем к-классом. А он - т-такой... в-всё равно в-всех достаёт...
– Значит, в спецшколу его! Для трудных подростков.
– Да, в спецшколу, - поддакнул Пахомов.
– А за галстук не беспокойся - отстираю, - говорила мать, гладя его по голове.
– А тетрадки?
– Тетрадки новые купим.
– Маргарита Николаевна будет сердиться.
– Ой, Вовка, что за школа у тебя? Ученики - хулиганы, учительница - стерва... Не волнуйся. В крайнем случае, перейдёшь в другой класс. Год уже почти закончился. А на Грищука я заявление в милицию напишу.
– Да он и так в детской комнате состоит, - всхлипнул Пахомов.
– Ну тогда тем более нянькаться не будут. Просто негодяй какой-то. У меня слов нет!
Пришёл с работы отец. Услыхав про сыновнее горе, впал в неистовство, принялся расточать угрозы Грищуку и всей его семье.
– Не боись, Володька, накатаем телегу на этого отморозка - и дело с концом.
В тот вечер родители даже не ругались друг с другом.
Глава восьмая
К концу апреля снег сошёл окончательно, стало припекать, ветер погнал по улицам мусор и пыль. Готовясь к празднику солидарности трудящихся, на столбах развешали красные флаги, возле поселкового совета над дорогой повесили растяжку: "Мир! Труд! Май!". Обелиск павшим бойцам отмыли от помёта, рядом высадили свежие цветы, а вокруг - маленькие ёлочки. Учеников согнали на субботник, заставили собирать хлам по периметру школы.
Пока девчонки граблями сгребали палые листья и прошлогоднюю траву, мальчишки таскали сломанные ветки, палки и железный лом. Пахомов с Беляковым и ещё тремя одноклассниками, радостно гогоча, приволокли остов от "Москвича", найденный в ближайшем дворе. Нудная обязаловка, какой поначалу представлялся всем субботник, быстро превратился в развлечение.
– Тут даже прикольней, чем на "Зарнице", - сказал Беляков.
– Точно, - согласился Пахомов, вспомнив единственную в своей жизни "Зарницу", когда класс пригнали в какой-то бор, а потом сразу велели возвращаться, потому что кто-то потерялся. Впрочем, один вражеский погон Пахомов тогда успел сорвать.
– А вы слыхали, пацаны, - сказал, слегка заикаясь, Игнатенко, - в среду Грищукского братана привезли. В гробу. Из Афгана. Мы теперь всем классом на похороны пойдём. Я слышал, Маргарита об этом с завучихой трепалась.
– Ни фига себе!
– присвистнул Зимин.
– А я-то думаю, чего это он в школу не ходит.
– Так ему и надо, - мстительно заметил Пахомов.
– Наших в Афгане давно нет, - усомнился Беляков.
– Ты чо, дурак?
– сказал Зимин.
– Это токо для америкосов показали, будто нет. Мой отец говорит, что мы оттуда не уйдём.