Мать-Россия! Прости меня, грешного!
Шрифт:
— Что с ним? — подступалась она несколько раз к Ингриде Яновне, но та лишь пожимала плечами, показывая взглядом на профессора: он де, мол, скажет, потерпи немного.
Но Пётр Ильич неспешно убирал в саквояж приборы, озабочено молчал, и по всему видно, не собирался пускаться в откровения. Морозов так же молчал, соблюдая приличия ученика и младшего по рангу.
На столе стоял стеклянный кувшин с тёмно-вишнёвой жидкостью,— его принесла Наталья по просьбе Курнавина. По его же рецепту она изготовила питьё для Бориса.
— Надеюсь, не спиртное? — спросил Чугуев, намереваясь попить из кувшина.
— Не спиртное, но я и не знаю, что это,— пояснил Борис.
Все обратили взоры на кувшин, а хозяйка склонилась над ним, понюхала.
—
— Да, Наташа. Но состав изготовлен Курнавиным.
Борис помолчал, потом серьёзно, ни на кого не глядя, сказал:
— Мне было плохо,— думал, концы отдам, так Николай Семёнович — точно из земли вырос. И помог мне. Спасибо тебе, мама — он, кажется, действительно волшебник.
Елена Евстигнеевна всплеснула руками:
— Опять твоё сердце!
— Успокойся, мама. Теперь всё хорошо.
— У вас был приступ? — спросил профессор.
— Да, Пётр Ильич, я был в лесу, и мне сделалось плохо. Сдавило вот здесь — под ложечкой и под лопаткой.
— А он, Курнавин, как он очутился возле вас?
— Говорю: словно вырос из-под земли. Как раз в тот момент, когда от внезапной боли я терял сознание.
— Ах, дура я, зачем отпустила тебя одного!
Все укоризненно посмотрели на Елену Евстигнеевну. К ней подошёл супруг её, Пётр Петрович. Мягко взял за руку, сказал:
— Дорогая, пусть он расскажет всё по порядку. Пойдём к камину, ты вся дрожишь.
Профессор хотел знать подробности:
— Очевидно, он шёл вслед за вами, не упускал из вида?
— Может быть,— согласился Борис.— Только всё это похоже на чудо, и я толком ничего не могу объяснить.
— Это — экстрасенс! — с жаром вступила Елена Евстигнеевна.— Один из самых видных в Москве. Мы с Петенькой,— она взглянула на стоявшего у её плеча мужа,— заполучили его с большим трудом.
— Ах, Елена Евстигнеевна! Вы вновь со своими колдунами! — с раздражением воскликнула хозяйка.
Елена Евстигнеевна опустила глаза. Её всегда смущал бесцеремонный грубоватый тон Ингриды.
Пётр Ильич, как бы не замечая диалога женщин, задавал деловые, свойственные для врача вопросы:
— Что же он сделал, этот самый экстрасенс? В чём выразилась его помощь?
Ингрида пожала плечами; она не скрывала раздражения по поводу пустяков, о которых расспрашивал профессор.
Между тем учёный говорил:
— Народную медицину отрицать нельзя. Она основана на вере. Вера, если она даже и наивная,— это настрой человека, его желание вылечиться. А положительный настрой, как известно, едва ли не первое условие для всякого успешного лечения. Проникаясь верой в исцеление, человек незаметно для самого себя мобилизует свои силы, он как бы приказывает организму принять боевое положение, изготовиться и уже одним только этим начинает борьбу с недугом. Можно предположить, что Николай Семёнович действительно обладает качествами, которые выделяют его из ряда обыкновенных людей. Энергичное волевое лицо, выразительные глаза, излучающие поток энергии, страстная, умная речь, голос. Наконец, и пальцы рук могут иметь особое строение. Собственным внушением, системой тренировок он мог развить в них способность излучать тепло; тут, очевидно, наблюдается усиленное кровообращение в пальцах рук; возможны и ещё какие-то непознанные свойства. И вот налицо комплекс, способный с большой силой влиять на психику человека. Разумеется, здесь нет ни волшебных приёмов, ни демонических сил и вообще ничего сверхъестественного: есть сильный человек, умеющий внушить свою волю другому, и есть пациент, который верит, ждёт и жадно внимает каждому слову.
В простонародье всё это называется гипнозом. Иными словами: внушение. Значение этого фактора признаётся в медицине с древних времён. Наш великий соотечественник Бехтерев сказал: «Если после разговора с врачом больному не становится легче, это не врач». Тут заложен и один из основных принципов гуманизма русской, и не только русской, медицины. К сожалению, ныне многие врачи стали забывать этот принцип. Нередко пожилой человек, придя к врачу, услышит: «Что же вы хотите — у вас возраст». Другой горе-врач не скажет, но разведёт руками: дескать, пришло время болезням. Только бессердечный человек в белом халате может так принимать больного. В этом не одна чёрствость, граничащая с жестокостью,— тут ещё со стороны врача демонстрируется и невежество. Старость не обязательно преследуют болезни. Есть много пожилых и даже очень старых людей, не знающих никаких хронических болезней.
Профессор обратился к Борису:
— Так вы не рассказали, как он лечил вас?
— А вы у него спросите. Он тут рядом поселился — у соседей.
— Он может и не раскрыть своих секретов, да и нам неловко у него спрашивать.
— Воздействует на биополе. У него приёмы... почти фантастические. Он, как шаман, вызывает духов. Однако,— верю. Снял боли в сердце. В одну минуту. Пригласить бы его.
Чугуев посмотрел на хозяйку: её право — приглашать гостей. Ингрида кивнула Борису:
— Зови своего шамана. И Ташу кликни, спросим у неё, что за зелье она тебе в кувшине намешала.
Ингрида Яновна и Елена Евстигнеевна принялись накрывать стол, а доктор Морозов пошёл приглашать гостей. И вот они явились: стояли в дверях точно супружеская пара или влюблённые,— оба улыбались, кланялись, казались счастливыми. Борис с окаменевшим сердцем смотрел на них и не мог заставить себя приветливо улыбнуться. И женщины — Ингрида Яновна и Елена Евстигнеевна, поддаваясь врождённому любопытству, неприлично на них уставились, точно увидели принца и принцессу. И только Пётр Петрович — отец Бориса, и Пётр Ильич Чугуев энергично поднялись с дивана, почтительно поклонились. И Наташа, а вслед за ней Курнавин, с достоинством подходили вначале к женщинам, затем к мужчинам — всем представлялись, Наташа старалась казаться спокойной, и всё-таки чувствовала себя неловко. Женщины явно смотрели на неё свысока; они улыбались, предлагали сесть, чувствовать себя как дома, но даже в тоне, каким с ней говорили,— особенно, хозяйка,— Наташа улавливала снисходительную милость, широту из другого круга,— высокого, недоступного.
Ничто так не обижает человека, как стремление,— пусть даже подсознательное,— поставить его на лестницу одной ступенькой ниже себя. Молодые люди особенно чувствительны к высокомерию старших.
Наташа тушевалась, но это ещё больше прибавляло ей обаяния. Она всем нравилась; женщины завидовали, мужчины ею восхищались.
Ингрида Яновна, словно продолжая прерванный гостями разговор, восклицала:
— Существуют странные, непонятные вещи, и никто их до сих пор не может объяснить. Я недавно одному старцу говорю: вам нужно пройти рентген, пообследоваться. Так, на всякий случай. А он мне — представьте! В наше-то время! — «Не признаю докторов! И лекарств никаких не принимаю». Чушь какая-то! Ужас!.. Представляю, если бы я не принимала лекарств! Да у меня давление поднимается до двухсот! Затылок ломит. Раскалывается на две части. А иногда и просто так — голова болит! — места себе не нахожу. И что же со мной было бы, не проглоти я анальгин, раунатин или клофелин?
Ингрида Яновна свой этот последний вопрос адресовала профессору: вдруг он скажет что-то новое, подаст ей совет, но Пётр Ильич благодушно улыбался,— видимо, ему нравилось общество, хозяева, и всё, что здесь говорилось.
— Всё это вы бы и сказали ему, тому старцу,— заговорил он, подвигаясь к углу дивана и давая место Наташе и Курнавину.
— А я и сказала! Представьте, он мне в ответ: «Михайла Илларионович Кутузов, спаситель России, был дважды тяжело ранен в голову, прожил долгую жизнь и никогда не принимал никаких лекарств. И только за несколько часов до смерти, оканчивая свою жизнь в маленьком городке Силезии Бунцлау, согласился выпить какие-то порошки.