Мать-Россия! Прости меня, грешного!
Шрифт:
Владимир молчал; — он смотрел на игру маленьких рыбок в бассейне и думал о своём. Потом тихо, как бы беседуя сам с собой, заговорил:
— В своё время венецианский король попросил великого мудреца и поэта Ибн-Сину — мы знаем его под именем Авиценны — составить для него советы для долгой жизни. Хорошо бы свод таких советов дать всем людям,— на нашем, современном уровне.
— Задача важная. Ты, верно, ею и занят?
— Я не мудрец. Не Авиценна.
— Ты врач. Ученый. И как мне представляется,— очень умный. Но Авиценна... дал советы королю?
—
— Ты их помнишь?
— Кажется, да. Вот слушай.
Владимир собрался с мыслями и стал перечислять:
— Если ты хочешь здоровье вернуть и не ведать болезней, тяготы, заботы отгони и считай недостойным сердиться. Скромно обедай, о вине позабудь. Не сочти бесполезным бодрствовать после еды, полуденного сна избегай. Долго мочу не держи, не насилуй потугами стула, будешь за этим следить — проживешь ты долго на свете. Если врачей не хватает, пусть будут врачами твоими трое: веселый характер, беззлобность, умеренность в пище.
Владимир замолчал, а Борис ждал, будет ли ещё продолжение. Когда же понял, что советы кончились, заговорил с одобрением, почти восторгом:
— Завидная память! А ты, Володь, за эти годы сильно подвинул свой ум,— я начинаю верить: из тебя выйдет большой-большой учёный, ты только не ленись. Меня вот лень заела, я человек пустой,— признался он неожиданно.
— Ну уж...
— Не возражай. Я знаю — меня одолела не только хворь, но больше лень; она родилась раньше меня,— я понял и махнул на себя рукой.
На него нашел стих самоуничижения, и он готов был и дальше казнить себя, но Владимир поднялся и сказал: «Пойдём пить чай. Вон — твоя мама зовёт».
В полночь Борис не спеша поднялся к себе наверх, переменил туфли на тапочки, прошелся по старому, но ещё яркому, создававшему уют в комнате, ковру. Занавески на окнах были плотно задернуты, и Борис не опасался, что его увидит из своей мансарды Наташа. Он ходил от окна к камину, временами глубоко вздыхал, расправлял по-спортивному плечи — вслух и довольно громко повторял: «Хорошо. Мне сегодня хорошо!»
Да, ему было хорошо после беседы с Чугуевым, чтения записок, а затем разговора с Владимиром; он испытывал прилив энергии, хотя не вполне ещё понимал, отчего это сегодня ему так легко и хорошо. Он отказался от еды, и даже не выпил чая и сейчас не чувствовал тяжести в желудке, которая обыкновенно вечером, после обильного ужина, у него наступает.
Ему было хорошо и от сознания какой-то окрылённости, и вдруг прихлынувших надежд,— нежданно явившегося оптимизма и необыкновенного, никогда ещё так не ощущаемого желания жить. Перебирая в памяти события двух этих дней, он чаще, чем других, видел перед мысленным взором Чугуева, слышал его неторопливую речь, как бы вновь и вновь оглядывал низкорослую, точно сжатую временем и немыслимо огромным грузом забот фигуру, и всё повторял: «Восемьдесят пять лет. Восемьдесят пять».
Свои двадцать восемь казались несерьёзными, нереальными,— чудилась впереди дорога в пятьдесят два года, дорога, уходящая далеко в бесконечность. «Я могу жить ещё полвека, жить и работать, как он...» Там, далеко впереди его мечтаний, было светло и радостно, дорога бежала и не было ей конца. Борис закрывал глаза, но и тогда видел свет, он заполнял пространство от земли до неба.
Взял папку Морозова. Первая страница:
Морозов — Чугуеву: «Вы просили меня порыться в своей библиотеке и подобрать литературу об украинском певце Гагаенко. У меня, точно, неплохая коллекция книг о певцах русской оперы,— есть кое-что о Гагаенко, но самая малость. Пока посылаю две-три выписки.
Вот что пишет о нем в мемуарах “Сорок лет на сцене русской оперы” В. П. Шкафер:
“Это был феноменальный голос по красоте и необъятной силе звука...”
Вот другое высказывание. Н. Н. Боголюбов. ”60 лет в оперном театре“.
”... Съесть три тарелки борща с салом, уничтожить за один раз полпоросенка, тарелку вареников, соленый арбуз, и всё это залить солидным количеством спиртного — таков был артистический режим этого украинского «Фальстафа». И как обидно, что из Гагаенко так ничего и не вышло. А ведь этот человек мог стать отличным оперным артистом, если бы понимал, каким богатством одарила его природа”».
В другом месте приведены шесть заповедей, которых придерживались итальянские певцы: «Ни женщин, ни табачного дыма, ни вина, но в меру еды, много сна и много отдыха».
Последнюю выписку Качан прочитал машинально, по инерции,— он после двух сообщений о Гагаенко помрачнел, сжал от досады кулаки — воспринял, как намёк на его собственную страстишку; ему словно бросили в лицо оскорбление. «Как он смеет!» — отшвырнул в сторону записки, и вместе с ними с грохотом упала на пол настольная лампа. И почти тотчас к нему вошёл Морозов. Не сразу разглядел выражение лица Бориса,— состояние взвинченной напряженности, тревоги.
— Что с тобой? Ты нездоров?..
— Успокойся. Я вполне здоров. Я только не понимаю, зачем ты мне подсунул этот дурацкий рассказ о Гагаенко. Вы все, верно, сговорились и тычете в нос эту мою слабость. Поздно меня перевоспитывать! Я человек взрослый и метаморфозам не поддаюсь.
Морозов взял со стола папку, стал читать. Увидев выписки о Гагаенко, всплеснул руками:
— Неужели ты, взрослый и умный человек, способен по таким пустякам обижаться? Ну, подумаешь — Гагаенко!.. Много ел, плохо кончил.
— Ладно!.. остынь. Не о том речь. Скажи лучше: зачем Чугуеву — Гагаенко?.. В толк не возьму. Хирург — и вдруг певец-обжора. Где тут связь?..
— Ах, Боже мой! Чугуев — хирург, ученый — да, но сверх того, он ещё пишет книги литературные,— о людях, о времени, с уклоном медицинским. Да вон они, его книги — на полке лежат.
Говорил спокойно — ведь ничего не случилось. Ну, уронил лампу. Только и делов!
Качан ворчал на друга, а втайне обращал свою речь к себе; старался окончательно успокоить нервы и не показывать другу мгновенно вспыхнувшую обиду.