Математик
Шрифт:
На Янахойю они взяли девчонок – Вику и Дженнифер, подругу Барни. На фестивале Барни был настолько занят, что нельзя было даже понять, где он ночует; равным образом нельзя было уследить и за Максимом, который тенью следовал за другом, так что Вика и Дженнифер оставались предоставлены самим себе. Несколько раз друзья обнаруживали своих спутниц веселящимися в незнакомых компаниях: однажды они сошлись с труппой лилипутов, другой раз – с канатоходцами.
Когда сгорал деревянный человек, Максиму было грустно. Глядя на столб огня, он вспоминал, как в детстве, в пионерлагере, они гадали: вставляли две спички, символизирующие пару влюбленных, в спичечный коробок и поджигали. Спички одевались в лоскуты
Барни жил в дешевом отеле в центре города. Всё его имущество состояло из спортивного тренажера, велосипеда, фотоаппарата и кинокамеры. Максим, оказываясь у него в гостях, дивился незатейливости, с какой Барни подходил к жизни. Сам он затосковал в отелях и в студии на Grant Plazaи теперь снимал комнату в доме, заселенном многодетной китайской общиной.
Теряясь в счете детей, не различая семейного состава своих соседей, он делил со стариком Ченом полуподвал. Если Максим оставлял в своей каморке открытым окно, ночью в него наползал туман – утром трудно было проснуться. Столик, диван, комод, тусклый омут зеркала с чешуйчато, как на рыбе, облупившейся амальгамой – скрадывались молочной мутью, сад тонул глубже, полный тающих призраков кустов.
Слышно было, как капли стекали с листьев – то приближаясь, то отдаляясь, усыпляли.
Наверху, куда Макс поднимался, чтобы разогреть еду или принять душ, кипела общинная жизнь. Этим домиком владели в складчину несколько семей.
Отрабатывая скопом заем, они пополняли общую кассу, в которой скапливалась сумма для покупки еще одного дома.
Раннее утро Максима открывалось широким лицом Чена, похожим на дряхлое солнце. С упрямой улыбкой старик протягивал ему бумажный стаканчик, и в горло стекал ледяной глоток тумана. Макс вылезал через окно и шел умываться. Спустив ноги с подоконника, он видел силуэт Чена, на коленях возившегося с чайничком, из которого торчали веером пальмовые листья, они собирали влагу тумана.
Старик учил его китайской премудрости, охраняющей силу духа и ума, и Максу нравилось смиряться с бессмысленным поучением. Вскоре они вдвоем выходили из машины на смотровой площадке у Форта Майли. В текучем облаке мост проглядывал над заливом. Чен вешал курточку на канат ограждения, Макс закуривал.
Фигурка старика скользила над туманным заливом, кисти вдевались в воздух, кончики пальцев неподвижно настигали ступню, и в открытое окно тела, как в раму, помещался призрак моста.
Наконец старик выдыхал, вытягивался стрункой к незримой заре.
Далеко внизу, под лившимися полотнами тумана, на фарватерном буе разрешался протяжным гудом ревун. Зарядка заканчивалась, Макс забрасывал Чена в Ричмонд, где тот работал в ресторане на улице Клемента, оставлял машину и отправлялся в парк. Там он три-четыре часа набрасывал в блокнот свои соображения по популяционной генетике. Дело продвигалось медленно, но верно. К концу лета Максим планировал приступить к реализации модели и уже прикидывал, где подешевле купить вычислительное время.
Чен в свои семьдесят два работал наравне со всеми мужчинами общины: помощником повара, посудомоем. К вечеру их с Максом пути сходились в пиццерии, куда из ресторана на Clementперемещался Чен.
Максим видел, как старик ловко управляется с овощерезкой, с замесом теста, как раскладывает на льду овощи – пирамидки стеблей сельдерея, дольки помидор, горки шампиньонов, как мастерски вскрывает банки с анчоусами, как раскатывает в ладонях, раскручивает на пальцах лепешки, плюхает на дырчатые противни, размазывает иероглиф соуса, посыпает моцареллой с щепоткой оранжевого чеддера и кусочками пепперони, вылепляет катышки фарша, бухает противень на ленточную гофру, провожает пиццу в гудящее горнило и, надев рукавицы, бежит принимать скворчащие заказы. Округлым резаком с хрустом раскраивал, смахивал на тарелку, выправлял ломтики – и летел к столу.
Максим однажды спросил Чена – почему он, старик, работает наравне с молодыми? Чен объяснил: для китайца время отдельной жизни бессмысленно по сравнению с временем рода. Эту фразу Макс вписал на форзац своего блокнота с выкладками.
Еще Максим спросил, что за иероглиф всякий раз Чен расписывает на лепешке. «Пишу: “Спасибо, спасибо”», – закивал старик.
Целый день Максим наворачивал восьмерки по односторонним улицам города. Работа была азартная – чем скорей примчишься, тем больше шанс на чаевые.
Город всё четче представал перед ним, полный сумрака и мглистых просветов, захламленных проулков и сияющих провалов, открывавшихся с холмов. Вдали ущелья небоскребов иногда загромождали перспективу, в которой рано или поздно, слепя стальным блеском глади, открывался залив, расческа причалов, набережная, полная машин, лавок, шатровых лотков, толп туристов…
Домой он возвращался за полночь, пробирался к себе через окно. Если не поджидала его Вика, он садился на подоконник, закуривал, глядя в темный, уже бредящий туманом сад. Из скуки он разглядывал в бинокль окна. Но без жалюзи всегда почему-то оказывалось только одно. Там человек с бородкой и голым торсом запрокидывался размашисто в кресле-качалке с журналом в руках. Скоро Максим слышал, как за стенкой начинал всхрапывать Чен. На верхних этажах вдруг побрякивали бамбуковые бубенцы, задетые призраком.
Таков был распорядок дня, и никогда нельзя было угадать, придет Вика или нет. Однажды он нашел Вику ослепительно нагой лежащей на подоконнике. Она вся текла лунным молоком, Макс не знал, куда деться от нее – от ее голых лодыжек, в которых было даже что-то отвлеченное, – настолько совершенна иногда бывает дикая природа.
Он закрыл лицо руками, поняв вдруг, что будет значить для него ее исчезновение.
Глава 8. Из пены
Максиму приснилось, что найденные в океане тела – нетленны и суть результат чьего-то неудачного эксперимента по воскрешению. Сон ломает природу реальности, и оказывается, что тела все женские – и сплошь красотки. Оказывается, некая могущественная сила в нынешние эсхатологические времена решает воскресить всех легендарных красавиц, которые некогда проживали в округе. Среди этих женщин попадались не только пропавшие без вести, но и умершие в старости; нынче они явились в своей юной телесной ипостаси. Актрисы 1930-х годов, светские львицы канувшей эпохи, любимицы позабытых модельеров… Максим перебирает в руках снятые с тел отстиранные и выглаженные вещи – невиданные эти ткани смотрятся новенькими, будто добытыми из машины времени. И вот одна из всплывших утопленниц оказывается – это выясняется при вскрытии – без сердца.
Максим сам ассистирует патологоанатому и видит, что вместо сердца – аорты крепятся к гомункулусу, к некоему сгустку мышц, наподобие пуповины. Этот сгусток напоминает эмбрион. (Здесь во сне идет перебивка, как в киножурнале, и следует примечание в рамке: «Современная нейрофизиология не способна локализовать сигналы центральной нервной системы при манипулировании испытуемым этическими категориями. Наукой высказывается предположение, что сгусток нервных волокон, которые обволакивают сердце, несет ответственность за обработку сигналов, сопровождающих нравственные эмоции».) У другой женщины никакого сгустка нет, аорта бесхитростно прямоточно смыкается с веной.