Материк

Алексеев Сергей Трофимович

— Ну, так тебя разэтак! — весело ругался дядя Петя. — А ведь поедут санки-то! Пропеллер закрутится — точно, поедут! Считай, самолет!

Нельзя было понять, то ли он смеется надо мной и аэросанями, как над детской забавой, то ли и впрямь истинно верит, что они поедут. Кузнецы тоже посмеивались, однако помогали: дядя Леня перебрал и отладил пускач, дядя Миша принес из дома старый, но еще хороший цилиндр от мотоцикла, чтобы было воздушное охлаждение, и так получились аэросани.

Когда мы их выкатили из кузни и запустили мотор, из всех цехов, из пилорамы и даже конторы вывалил народ: сначала глянуть, что за треск такой, а потом уж не могли уйти, прикованные белым кругом свистящего пропеллера. Иван Трофимович оказался тут же и только

просил отойти подальше, чтобы я никого не задавил. Даже в полузамерзших окнах милиции и райисполкома показались расплывчатые любопытные лица. Ликуя и задыхаясь от восторга, я сел в санки и дал газу. Снежная пыль взметнулась из-под винта и напрочь скрыла и запорошила всех зрителей; аэросани шевельнулись, заходили из стороны в сторону, будто запряженные уросливой лошадью, и поехали! Люди что-то кричали, махали руками, но, оглохнув от треска пускача, я уже ничего не слышал и почти не видел. А санки между тем, словно преодолев силу тяжести, начали разгоняться, понеслись, и, на миг растерявшись, я закричал — тпру! — забыв о руле и ручке газа. Хорошо, территория промкомбината была широкой, и я успел прийти в себя и понять наконец, что в моих санках запряжена не лошадь, а двенадцатисильный мотор: целая дюжина коней! Чисто механически я повернул на укатанную дорогу, которая шла под гору, к реке, и тут аэросани покатились с такой скоростью, что замерло дыхание. Когда мелькнул мимо горбыльный забор, мне почудилось, что я взлетел и теперь лечу, не касаясь полозьями снега. Но это ощущение разом исчезло, потому что дорога уходила резко в сторону и я, не вписавшись в ее поворот, на всей скорости перескочил бровку и зарюхался в глубокий, целинный снег. Аэросани взрыли траншею, по-бульдозерному натолкали впереди себя гору снега и остановились. А снежная метель, поднятая воздушной струей, закрыла высокий берег и весь промкомбинат вместе с домами и людьми. Я догадался сбросить газ, выскочил из саней и попробовал вытащить их на дорогу, но легкие, почти летающие санки вдруг стали неповоротливыми и тяжелыми. Рядом очутился дядя Петя — без шапки, в снегу с ног до головы; отплевываясь, он весело матерился и тянул сани к дороге. Вдвоем мы едва выперли их из снега, мой кузнец плюхнулся на сиденье и крикнул:

— Н-но, милый!

И задрал ноги, вытряхивая снег из пимов. Я поддал газу, и сани поехали.

— Кр-р-расота!! — ревел мой кузнец. — В бога душу! Это же надо — ездют!

Конечно, если бы аэросани разогнались, мы бы въехали на промкомбинатовскую гору, но разгона не было, и сани встали где-то на середине. Винт крутился во всю силу, снежный буран метался за спиной белой тучей, однако полозья стояли, будто примороженные. Дядя Петя соскочил на землю и потянул сани в гору, а с горы в это время бежали на помощь дядя Леня с Борей. Мотор стал глохнуть: воздухозаборник залепило снегом, и скоро пропеллер, помотавшись вхолостую, остановился. Вчетвером, мы едва втянули сани в гору и остановились у кузницы.

— Что, накатались? — хохотали мужики из столярки. — Ишь ты, аж пар валит!

И долго еще потом подшучивали над нами, хотя усовершенствованные аэросани и спокойно поднимались в гору, и без аварий съезжали с горы, и я не один раз катал мужиков по территории и по дороге вдоль Чулыма: видевший в окно испытание саней инспектор ГАИ строго-настрого запретил выезжать на улицы.

Каждый, раз, съезжая с промкомбинатовской горы, я чувствовал, что вот-вот взлечу и не хватает самой малости, какой-то маленькой детали, чтобы сани оторвались-таки от земли и поехали по воздуху. Где-то немного ниже забора возникала подъемная сила, и аэросани становились легкими, почти невесомыми. Тут-то и возникла шальная мысль: поставить на сани крылья и хвост. Мысль эта показалась настолько реальной — все же под руками, делай и ставь, — что и сомнений не было: взлечу! Ведь поехали же аэросани!

Тайно от всех, даже от дяди Пети, я стал делать крылья.

Между тем к марту мы уже заканчивали заказ госконюшни. Дрожки

для главного зоотехника стояли готовые, покрытые рубероидом, и мы возились только с фаэтоном. По сути, и он был собран: блестел медными заклепками кожаный убирающийся верх, приятно качались рессоры и торчало зенитным стволом легкое дышло, но дяде Пете вдруг разонравились колеса. Мы их сняли, с великими трудностями разобрали и начали делать снова.

И здесь я заметил, что чем ближе к концу шла настоящая кузнечная работа, тем сильнее смурнел дядя Петя. Провозившись с деталью полдня, он зашвыривал ее под горн, садился на верстак и закрывал глаза.

— Шабаш, — говорил он. — Шабаш, мужики, откузнечили! Ежели с города такие заказы пошли — шабаш! Фаэтоны да дрожки заказывают — плохая примета.

— Почему же плохая? — спорили мужики. — Наоборот, интерес у людей появляется! Глядишь, всей кузницей станем кареты клепать!

— Не, мужики, крышка, — грустно тянул он. — Лошади не для выезда стали, и кареты эти для виду. Все для показу, для забавы, а это каюк нашему ремеслу. Телеги-то с санями много ли берут? Потому что лошадей выводят. А как совсем выведут — обозный-то и закроют. И станем мы безработные. Во как!

Однажды после работы, когда мы остались вдвоем и обивали нутро фаэтона ковровой дорожкой, мой кузнец с размаху ударил молотком по ногтю, что с ним случалось редко, выматерился и, зажав руку, залез головой под сиденье, пережидать боль. Я принес бинт, однако дядя Петя отмахнулся и, посасывая палец, спросил:

— Ты, Серега, учиться думаешь, нет?

— Я учусь, — сказал я. — Разве это не учеба?

— Нет, Серега, бросай-ка ты промкомбинат, иди учись. Кузница — ремесло хреновое, ненадежное, пропадешь.

— На мой век хватит!

— И на твой не хватит. Раз кареты заказывают — пропало дело. Когда конь для забавы — пропало… Потом их в зоопарк поставят, сквозь решетку смотреть будут… Иди, Серега, учись! На инженера иди, ты железки любишь.

— Я лучше в геологи, — сказал я. — Интереснее.

— В геологи тоже хорошо, — одобрил дядя Петя. — Железо будешь искать. А железа, сам видел, никогда не хватает.

Он помял мягкое, на пористой резине, сиденье, обтянутое ковровой дорожкой, пощупал кожу верха, погладил отшлифованные обводья: не фаэтон получался — загляденье, игрушка. Запрячь в него пару рысаков — как перышко понесут они карету…

Спустя много лет я убедился в том, что слова моего кузнеца оказались пророческими. Впрочем, предугадать и тогда было просто, и он, крестьянин, размышлял по-крестьянски: если легковой автомобиль становился обыкновенным явлением даже в захудалых деревушках, то заказ расписного фаэтона в такие времена — забава или, хуже того, жажда оригинальности. Не знаю, долго ли ездил директор ипподрома на фаэтоне, да и ездил ли: скоро ипподром закрыли, лошадей раздали по колхозам, а там их заменили тракторами и сдали на колбасу. Дошло до того, что вдруг оказалось — скот пасти не на чем!

Несколько лет назад я участвовал в конном агитпоходе по области. Верхами мы прошли больше тысячи километров по сибирским равнинам, проехали добрую сотню деревень, и везде нас встречали как какую-то диковину, ребятишки и взрослые — наравне. Деревня уже успела отвыкнуть от всадника, как отвыкла от плуга и сохи. Пятнадцатилетние мальчишки не умели ездить верхами; они прекрасно помнили формулу — трамвай обходи спереди, а автобус сзади, но и понятия не имели, с какой стороны обходить лошадь и корову.

Везде мы видели полуразоренные, забитые навозом под стропила конюшни, вросшие в землю почти новые телеги и сани (не нашего ли промкомбината?) и печальных, худых, как велосипед, лошадей, странствующих по зимним дорогам и полям в поисках корма.

И ни в одной деревне мы не нашли кузнеца-коваля, способного обработать копыто и подковать лошадь. Вспоминая промкомбинат добрым словом и божью матерь, пришлось ковать самому, зажав конское копыто между ног, по-кавалерийски: ковальные станки давно сгнили, попадали столбы…