Матрос с Гибралтара

Дюрас Маргерит

– По правде говоря, – ответил Бруно, – я уже и сам толком не знаю. Когда начинаешь относиться ко всему этому с юмором, можно и еще немножко потерпеть. Просто надо научиться принимать вещи такими, какие они есть.

Вскоре на палубе появилась и она. И окликнула меня, остановившись у двери бара. Мы мило и вполне приветливо поздоровались, она впервые поинтересовалась, как я себя чувствую. Одета была как обычно, в черные брюки и черный же пуловер, правда, не причесана, и волосы спадали ей на плечи. Я ответил, что у меня все в порядке, только вот спал маловато. Больше она ни о чем не спросила. Выпила две чашки кофе, стоя, прислонившись к двери бара, потом вышла и стала смотреть на город. Поздоровалась с Бруно, который, по-прежнему в веселом расположении духа, тоже глядел на город. Я знал, что она тревожилась из-за Бруно и была довольна, увидев его смеющимся. Тоже посмеялась с ним за компанию. Можно было подумать, будто оба смеются, забавляясь

видом города, странное это было зрелище.

– Так ты не сходишь в Сете?

– Может, пока и нет, – ответил Бруно. – С тех пор как я услыхал про этого Эпаминондаса, у меня что-то появилось желание познакомиться с ним поближе.

– Мне было бы приятно, – улыбнулась она, – если бы ты остался.

Мы были в сотне метров от внутренней гавани. На пристани показался человек, он размахивал руками, подавая яхте какие-то знаки. Она, смеясь, ответила. Я подошел к ней поближе.

– Вот увидишь, – сказала она, – что это за тип, второго такого нет.

– Как раз под стать вам, – все еще смеясь, заметил Бруно. Было впечатление, будто он пропьянствовал всю ночь напролет.

Она оставила нас и пошла причесаться. Когда яхта причалила, она уже вернулась назад.

Эпаминондас оказался молодым красивым греком. По тому, как он на нее посмотрел, я понял, что он слишком хорошо помнит свое плавание на яхте. Первым, что бросилось мне в глаза, было не столько лицо, сколько видневшаяся из-под распахнутой рубашки довольно странная татуировка – прямо на том месте, где положено биться человеческому сердцу. Изображено было тоже сердце, точь-в-точь поверх настоящего, насквозь пронзенное кинжалом. А над лезвием, как бы в капельках брызжущей дождем крови, написано чье-то имя. Начиналось оно с буквы «А». Больше я ничего не смог разглядеть. Поскольку он был явно глубоко взволнован встречей с ней, вытатуированное сердце билось так же сильно, как и его настоящее, и кинжал то и дело снова вонзался в рану. Должно быть, это память о большой любви его юности. Я тепло пожал ему руку, может, даже чересчур тепло. Она уловила мои старания получше разглядеть его татуировку, улыбнулась и посмотрела прямо мне в глаза, впервые с Пьомбино. Таким взглядом, что мне показалось, будто ей хотелось как-то ободрить меня, будто она-то уже знала, что рано или поздно мы сможем все превозмочь и со всем справиться. Будто это всего лишь вопрос времени, терпения и доброй воли – да-да, именно доброй воли. После сердечной встречи грека с матросами, особенно с Лораном, с которым, похоже, они были близкими друзьями, все пропустили в баре по стаканчику за встречу. Эпаминондас явно предпочел бы остаться с ней наедине, однако она настояла, чтобы и я тоже остался с ними. Взяли бутылку шампанского. Эпаминондас тоже смотрел на меня с любопытством, но все же не с таким, как я на него. Должно быть, он уже успел до меня наглядеться на пару-тройку моих предшественников, и такого рода явления перестали слишком занимать его внимание. Кстати, и меня тоже больше ничуть не смущало, когда на меня смотрели как на одну из естественных потребностей в жизни женщины. К тому же свое любопытство Эпаминондас удовлетворил довольно быстро. И тут же приступил к своему рассказу.

Эпаминондас сменил профессию. Теперь он стал шофером, водил грузовики между Сетом и Монпелье. Вот благодаря этому-то новому занятию ему и представился случай встретиться с Гибралтарским матросом. Надо сказать, и он, этот самый Гибралтарский матрос, тоже, если можно так сказать, сменил профессию. Теперь он заправлял одной из бензоколонок на шоссе между Сетом и Монпелье. Услыхав эту новость, она улыбнулась. Я тоже. Стоило Эпаминондасу начать свое повествование, как мною тотчас же овладело какое-то неудержимо благодушное расположение духа. Рассказывал он с большой деликатностью и явно стараясь щадить чувства слушательницы. Заранее извинился насчет бензоколонки, что вынужден был сообщить ей этакую новость, добавив при этом: что поделаешь, гибралтарским матросам тоже приходится заниматься тем, что подвернется, а не тем, чем бы им хотелось, они ведь не такие, как все прочие. Это очень модерновая бензоколонка, в отличном состоянии и, должно быть, приносит неплохие барыши. Гибралтарский матрос заправляет на колонке всеми делами и даже, если верить людям, ее совладелец.

На сей раз его звали Пьеро. Не было человека в департаменте, кто не знал бы этого Пьеро. Хотя никто не мог сказать, откуда он родом. Объявился здесь, в департаменте Эро, всего три года назад, сразу же после Освобождения. Ясное дело, Пьеро – это не настоящее его имя, но поскольку никто, даже она сама, не знает, как на самом деле зовут Гибралтарского матроса, то какое это, в сущности, имеет значение? Есть ли на свете что-нибудь более относительное, чем имена, будь то собственные или нарицательные? К примеру, его, Эпаминондаса, весь Сет зовет Гераклом – ну и что это меняет? И притом, шутливо добавил он, я и сам понятия не имею, почему именно Гераклом… Она согласилась.

У этого Пьеро полно клиентов, продолжил Эпаминондас. Что еще? Он француз и, насколько можно судить по произношению, должно быть, немало времени провел на Монмартре. Пьеро – мастер на все руки, другого такого здесь не сыщешь. По выходным разъезжает на американской тачке, которую купил почти даром и собственноручно привел в порядок, с виду, ну, точь-в-точь допотопный драндулет тех времен, а запросто делает сто двадцать в час. Еще одна занятная подробность: никто не знает, чтобы у этого Пьеро была какая-нибудь постоянная женщина. Нельзя утверждать, чтобы он был святошей, у него немало клиенток, женщин богатых и праздных, из вполне благополучных семейств Эро, но он не женат и живет один. Однажды Эпаминондас спросил его, почему, в ответ он сказал одну вещь, которую ему ужасно прискорбно довести до ушей Анны.

– Да была у меня одна, сказал тогда Пьеро… – Эпаминондас густо покраснел и явно давился от смеха. – Да только она так ко мне прилипла, что до сих пор очухаться не могу.

Мы все трое долго хохотали. Эпаминондас снова извинился, но разве не должен он говорить ей всю правду?

Когда Эпаминондас впервые увидел Пьеро, он был искренне потрясен. У него тогда и в мыслях-то ничего не было, вообще и думать не думал об этой истории, но все равно это почему-то его потрясло. Почему? Он и сам-то толком сказать не может. Может, все дело в его повадках, он был вроде как не от мира сего, вечно какая-то тоска в глазах, ни дать ни взять герой из фильма. А может, в этой удали, с какой он водил свой драндулет? Или в успехе, каким он пользовался у женщин? Или в одиночестве и тайне, которые его окружали? Как можно узнать человека, если сроду и в глаза-то его не видел? По каким признакам можно догадаться, что это он и есть? И можно ли, не лишив его невинности, залезть ему в душу и понять, что он собой представляет?

Каждый день по пути за товаром Эпаминондас проезжал мимо бензоколонки Пьеро – он ведь занимался доставкой овощей на базар Монпелье. Проезжал там около одиннадцати вечера – Пьеро закрывал свою бензоколонку только в полночь. Эпаминондас часто останавливался, и они перекидывались словечком-другим. Правда, этот Пьеро оказался таким молчуном – тоже ведь странно, разве нет? – что прошло несколько недель, прежде чем удалось узнать его хоть чуть-чуть поближе.

Зато теперь, пусть Эпаминондасу удалось выведать и не так уж много, он знает о нем куда больше, чем кто бы то ни было другой во всем департаменте, потому что никому другому вообще ничего не известно об этом Пьеро. Целых шесть месяцев он – волей-неволей – по четыре раза в неделю останавливался на его бензоколонке. Первое, что ему удалось выведать, – это что Пьеро когда-то служил где-то матросом. Как только он убедился в этом, все остальное пошло немного быстрее. Он взял за правило всякий раз, останавливаясь на этой бензоколонке, заводить разговор о каком-нибудь уголке мира, где нам случалось проплывать во время наших странствий по морям и океанам. Причем сам он, Эпаминондас, вел себя очень осторожно и ни разу не выдал, почему и с какой целью плавал сам, может, он был неправ, а? Да нет, он был совершенно прав, одобрила она. Наконец наступил роковой день, когда они заговорили о Гибралтаре. Эпаминондас спросил Пьеро, случалось ли ему проходить через Гибралтарский пролив.

– Что же это за матрос, – удивился Пьеро, – если его ни разу не заносило в Гибралтар?

Эпаминондас был того же мнения.

– Такое уж это место, – продолжил Пьеро. И улыбка его показалась Эпаминондасу весьма многозначительной.

В тот вечер этим их разговор и закончился. Эпаминондас не стал настаивать. На это он решился лишь неделю спустя. Может, он мог бы подождать и еще, но очень уж любопытство замучило.

– А приятный уголок, – заметил тогда Эпаминондас, – этот самый Гибралтар.

– В общем-то, уголок как уголок, – отозвался Пьеро. – Все зависит от того, как посмотреть. В любом случае, очень важный стратегический пункт, важней и не придумаешь.

– И все-таки странное это место, правда? – не унимался Эпаминондас.

– Что-то я тебя не пойму, – удивился Пьеро. – Вот иногда понимаю, а иногда нет.

Он как-то очень странно улыбался, куда загадочней, чем в первый раз. Даже не ясно, как описать его улыбку. Ну, вот как, к примеру, описать ее улыбку? Это такая штука, которую не опишешь словами.

Единственное, в чем можно не сомневаться, это то, что упоминание Гибралтарского пролива явно вызвало у Пьеро какие-то воспоминания, и, как заметил Эпаминондас, он оказался куда словоохотливей, чем по поводу любой другой точки земного шара.

– Вот стоит взять в руки карту, – говорил он, – и поглядеть на эти скалы у входа в Средиземное море, сразу же в голову приходят мысли о дьяволе или о добром Боженьке, все зависит от того, в каком ты настроении, – добавил он.

Разве часто встретишь человека, у которого были бы такие личные впечатления о какой-то географической точке земли? Анна встала и поцеловала Эпаминондаса.