Матушка Готель
Шрифт:
Клеман был худым, светловолосым и не высоким человеком двадцати восьми лет. Он родился и вырос в Париже и сливался с ним, как тротуарный камень с набережной, по которой они шли.
– Париж - удивительный город. Несмотря на свое постоянное движение, он всегда знает, когда нужно остановиться и отдохнуть, - продолжал свой монолог Клеман, - и за чередой лет я стал таким же. Прежде меня манили дворцовые огни, но теперь, имея достаточный доход, чтобы позволить себе неторопливый уклад жизни; что может быть желаннее такого вот вечернего моциона вдоль Сены.
Клеман, конечно же, лукавил. Его все так же манили огни острова, хотя он возможно и стал тем, кем себя считал. И хотя его отчаяние и проникало ей в душу, Готель почувствовала
Вскоре стали различимы знакомые мелодии, доносящиеся с площади, и глаза Готель загорелись, поскольку все эти мелодии она знала с детства. Они прибавили шаг и очень скоро перешли мост. Несмотря на то, что до заката было еще далеко, толпа уже гуляла и на каждом шагу зажигались новые огни. Люди пели и плясали, и одни песни непрерывно сменялись другими; здесь же готовили еду. Готель и Клеман постарались протиснуться в центр, туда, где разворачивалось главное представление. Горожане стояли здесь плотным кольцом и громко хлопали играющим внутри артистам.
Когда Готель увидела выступающих, она оторопела. Это были её цыгане. С тех пор, как она оставила табор, прошло столько времени, что она совершенно не готова была увидеть их теперь. За своей пляской, те, скорее всего, и не заметили бы её, если бы окружающие по черной шевелюре Готель не приняли её за одну из артисток. Люди начали хлопать девушке, приглашая танцевать, и тут-то цыгане и узнали её. Сначала у них был такой же вид, как и у Готель секунду назад, но потом кто-то из них крикнул: "Готель! Смотрите, наша Готель нашлась!". Цыгане кинулись к девушке с искренней радостью, и Готель подумала, что они так и не поняли куда и почему она пропала пять лет назад; и ей стало их даже жалко. Девушка сделала несколько па в их сторону, а потом…, всё это было, как сон лихорадочного жизнелюба: её цыгане, Париж, она, танцующая на католическом празднике. Готель увидела потерянное лицо Клемана, и её разобрал смех. Она просто не могла остановиться, пока не услышала знакомый голос:
– Это же Готель! Готель на площади!
Она оглянулась и увидела Констанцию на балконе дома, украшенного геральдическими лентами и цветами. Клеман, отчаявшись, махнул рукой и растворился в толпе. Графиня позвала её жестом, приглашая подняться наверх, и Готель отправилась к ней через весь праздный люд, провожающий её аплодисментами. По мере того, как Готель приближалась к королевской ложе, музыка все больше угасала, и когда Констанция подала ей руку, чтобы помочь подняться, а затем обняла её, энтузиазм цыган совершенно иссяк. Готель поприветствовала чету их величества, Генриха, который, как видно, прибыл на праздник из Шампани, а также маленькую Марию и её Софи в новом платье. Людовик недовольно повел рукой и музыка на площади возобновилась, но на лицах цыган больше не было ни радости, ни улыбок. Они доиграли свой номер до конца и ушли. Позже Готель слышала, что они отправились в Аль-Андалус, но на этом история её табора для неё полностью закончилась.
Готель пробыла в Париже еще чуть больше месяца и уехала в Марсель. Она не знала как сложится её дальнейшая жизнь с Раймундом и сложится ли вообще, она только знала, что соскучилась по нему. И потому ей хотелось как можно быстрее вернуться к нему; не думать о Короне, не слышать о проблемах Сибиллы, о Тулузе, а просто лечь с ним рядом, обнять и заснуть в покое и согласии.
Ночь в Лионе не дала сил, и Готель снова заснула в дороге, а проснулась, когда экипаж проезжал марсельские виноградники. Ничего здесь не изменилось, воздух был так же пронизан запахами прогретых южных растений, а море так же стояло позади недвижимым фоном, сверкало и притягивало взгляд своей необъятностью. Когда проехали через порт, Готель сошла с экипажа, чтобы купить немного еды в дом, где почти три месяца никто не жил. Она попросила охрану
Он обнял её, улыбнулся, но оставался сдержанным и неподвижным. От такого официального приема Готель стало несколько не по себе, она сложила на груди руки, что, видимо, помогало ей держать себя в равновесии, и настойчиво глушила в себе волнение, ежесекундно делая ссылку на его возраст.
– Вы в порядке, мой друг?
– спросила она.
– Да, сеньорита, - ответил он.
– Вы рады меня видеть?
– решила уточнить она.
– Да, сеньорита, - повторил он, и Готель почувствовала, как сдают её нервы и её начинает трясти.
– Вам пришло письмо, - вдруг сказал Раймунд.
– От Констанции?
– постаралась улыбнуться она, хотя её подбородок уже дрожал от слез, которые вот-вот должны были выступить наружу.
Маркиз тоже постарался улыбнуться, отрицательно покачав головой.
– От Сибиллы?
– спросила она снова.
Маркиз вздрогнул и опять, хотя на сей раз несколько неуверенно, покачал головой.
– От кого же?
– не выдержав этой комедии, нервно засмеялась Готель.
И либо сжалившись над ней, либо решив, что лед с её стороны треснул, Раймунд подошел ближе и передал ей письмо:
"Милая моя сестрица, прошу простить меня за горькую весть, которую мне суждено до вас донести, но наша дражайшая Сибилла, не перенеся вторые роды, отошла в лучший мир…"
Не дочитав письма до конца, Готель рухнула на пол.
– Готель!
– крикнул Раймунд, испугавшись; он кинулся ближе, но боялся к ней прикоснуться.
"Слабак!" - вспыхнуло в голове Готель. Её лихорадило, она не могла поднять глаза, потому что не могла его видеть; ей казалось, что сейчас её разорвет ураган, поднимающийся в её голове. Его треклятая Тулуза, сарказм Алиеноры, пренебрежение Людовика, признания сестре Элоизе о своей неустроенной жизни в фаворитках, будто она не заслуживает большего, кроме как надеяться на редкое внимание и искать ежедневно тысячу занятий и причин остаться в этом неподвижном раю, "чтобы все оставалось так как есть", надеясь лишь на то, что тебя еще любят; не за то что ждешь у окна, не за то что удобна и не обременительна. "Боже, как я хочу ребенка, - думала она, - бедная Сибилла". Готель знала, что совсем раздавлена, и её глаза разбухли от слез, но вдруг ей стало интересно посмотреть на него, ей стало интересно, кто был он - её возлюбленный.
– Скажите, что любите меня, маркиз, - вытирая лицо, взглянула она на него, - скажите это, потому что если это не так, я этого всего не вынесу. Слышите, Раймунд? Я этого просто не переживу.
Маркиз припал на колени:
– Моя дорогая Готель, я люблю вас, люблю всем сердцем!
– Почему же тогда так больно?!
– снова заплакала она.
– Я не знал, клянусь, не знал, как сказать вам, - погладил он её по плечу.
– Да простит меня Бог, маркиз, вы глупы, - сказала Готель, вставая, - да простит меня Бог, потому что… последнее, о чем я могу сейчас думать это Сибилла. Неужели вы настолько молоды, чтобы понять это?
Это было письмо от Розалии, и на следующее утро Готель отплыла на Сицилию. Позади осталась еще одна бессонная ночь, а впереди трехдневное плавание. Она была вымотана полностью. Да, Раймунд объяснил потом, что боялся снова её потерять, ибо, узнав о смерти Сибилла, она сразу уедет, едва вернувшись. Возможно, это была правда. Но почему он так боялся её, этот мальчик? Так или иначе в итоге ей пришлось успокаивать его. Первую половину ночи они ругались, вторую любили друг друга, но за что? Она не смогла бы себе объяснить этого, да же если бы думала об этом вечность.