Матушка-Русь
Шрифт:
— Бабка у меня половчанка была, она научила, — просто сказал Святослав.
Девушка так обрадовалась его словам, будто ее на волю отпустили.
Может, и вправду отпустить? Кто знает, что будет завтра.
Он подсел к невольнице. Она все еще вздрагивала, не оправившись от испуга. «Ольстиновы люди были, — подумал князь, вспомнив угрозу боярина. — А может быть, и половцы…»
Он ласково улыбнулся девушке.
— Соскучилась, поди, по отцу-матери? Иди к своим, пока не забрезжило, успеешь до света.
Радостью сверкнули глаза невольницы. И жалко
Помедлила черноглазая и вдруг обвила горячими руками шею князя.
— Ну-ну, не балуй, — отстранил ее Святослав.
— Посиди со мной, — попросила она.
Святослав присел:
— Расскажи что-нибудь.
— Про себя можно?
Князь кивнул.
— Отец сказал мне: будешь ты женой батыра. Я ждала этого батыра и думала, что он большой и красивый. А приехал старый хан Елдечук, кривоногий и смешной. Отец сказал: «Вот твой батыр. Он дает за тебя большой выкуп». Я долго плакала. Про этого хана Елдечука так рассказывали. Попал воробей в орлиное гнездо, и стали его считать орленком. Орлята выросли, а воробей нет. Птицы думали, что он еще подрастет, и дали ему ханство, как настоящему орлу. Прошел год, прошел другой, а воробей был все так же мал. И все поняли, что он воробей… Но посадить его обратно к воробьям не тоже, и в орлах ему тоже не место. И махнули рукой.
Так и живет воробей среди орлов и принимает орлиные почести. Елдечук хотел приехать за мной. Но тут пришли вы и стали воевать. Вот и все.
Святослав провел рукой по ее волосам.
— Горлинка ты моя. Не дам тебя воробью на съедение.
Поднялся и поспешно вышел.
…Кровавые зори рассвет возвещают. Воронье гомон подняло. Завыл в овраге одинокий волчище и смолк.
Ратники к побоищу готовятся.
Самошка в чистую рубаху облачился, лапти снял. Заставил и сынов так же сделать.
— Деды наши босые дрались, а мы веригами, как монахи, обвешались. Чур, отца не срамить! — добавил он грозно.
Ветер по степи прошел, заколыхал стяги полков Игоревых. Солнце багровое глянуло из-за тучи и скрылось. Полыхнули тучи кровавым пламенем и потухли. С гиком поднялись половцы на русское воинство. Русичи щитами красными преградили им путь. Запели стрелы, понес их ветер стаями на русский стан.
ТАКОЙ БИТВЫ НЕ СЛЫХАНО
Второй день жестокая сеча идет, в далекой степи, на чужой земле. Поредели полки, отходят, помалу рубежи сдавая. Сумел Кончак оттеснить русичей от реки, окружил на бугристой солончаковой равнине.
Будто огромной живой подковой стиснуло войско Игорево и края подковы скрыты за пылью. Рвутся русичи к реке — то разломится где-то подкова, то снова сожмется теснее и уже.
Много битв видывала земля. Такой не бывало.
Весь прошлый день бились без роздыху. Майская ночь светла; и ночью гремели мечи о шеломы, с диким гиком бросались половцы на русичей.
Только к утру, сами вконец измаявшись, позволили малый отдых.
Тут же, где бились, среди тел порубленных, падали ратники, мертвым сном засыпая.
Святослав, шатаясь, брел к своему стану. Кто-то подхватил его под руки.
Глянул — увидел в лунном свете лицо половчанки. Подивился — как не ушла к своим, почему его, словно ладу милого, встречает. Где-то воды раздобыла в ведерке. Жадно и долго пил князь.
Половчанка разула его, растерла грудь пахнущим травами зельем, уложила головой к себе на колени. Улыбнулся ей Святослав устало, так и уснул с улыбкой.
Есть в девичьей любви что-то материнское.
Женщина всегда мать — для отца, для мужа, для сына.
С печалью ласкала невольница его спутанные кудри и плакала. Увидит ли она завтра большелобого доброго воина?
А когда подняли Святослава с рассветом призывные трубы, половчанки уже не было. Связанную, перекинув через седло, увозил ее толстый боярин Ольстин.
Бежал он от сечи, спешил поспеть к русским вежам до того, как поляжет все Игорево воинство. Половцы сами притомились от битвы, не помыслят сейчас о погоне. Пусть не пришлось Ольстину поживиться добром половецким, зато привезет он в свой терем красавицу-половчанку.
…Половцев, словно комаров в болоте, не убывает. Налетят, разобьются о железные ряды, назад отхлынут. И другая волна накатится.
Наседают поганые на пешую сотню. Встали плотным кругом тринадцать Самошкиных сынов — босые, в измазанных кровью рубахах, бьются дубинами и топорами. Мечется в кругу Самошка, протискивается меж ними, но оттесняют его сыны, не пускают в сечу вступить. Кричит Самошка, дубасит их по широким спинам.
Прошлый день так же заслоняли его сыны. Ночью за такое непослушание разложил их старик на земле и выпорол. Шестерых отхлестал, а для остальных рука устала. Но не впрок пошло им отцовское назидание.
Путята длиннобородый рядом со Святославом бьется. Стащил половца с брюхатой рыжей кобыленки, взвалился на нее и крушит в обе стороны тяжелым двуручным мечом.
Святославу сеча разум захлестнула.
Словно ореховая скорлупа, лопаются чужие шеломы от крепких ударов.
Онемела рука. Перекинул меч в другую, не дает к себе подступиться. А половцы наседают, для них князь — завидный пленник.
Бросился сзади кривоногий степняк. Перекинул его Святослав через себя. Глядь, уж дюжина половцев к нему пробилась. Один осел, в плече надрубленный, второй скорчился, на острие меча напоровшись, разинул рот, будто от удивления, и рухнул.
Сверкнула над головой кривая сабля, звякнула по щиту. Рванулся Святослав, двинул кулаком в скуластую морду. Опрокинулся половец, и щитом его сверху Путята прихлопнул…
Жажда нестерпимо томит.
Давно посбрасывали воины тяжелые кольчуги, лоснятся на солнце их голые спины.
Медленней становятся удары, тают силы. Нет больше мочи сдерживать напор…
Хан Кончак последние сотни в битву бросил — страшных своих батыров.
Не ломятся русские, не сдаются.
— Вот как стоять надо, вот как! — кричит Кончак на ханов.