Май, месяц перед экзаменами
Шрифт:
— Виктор неплохо знает математику, — отвечает Анна Николаевна сухо, не в тон, и сама чувствует, как смотрит насмешливо-отстраняюще. Так насмешливо и так отстраняюще, будто Антонов задал кто его знает какой неумный вопрос.
Но Антонов не унимается:
— Экскурсию организовывать? — кивает он себе за плечо.
Анна Николаевна чуть задерживается с ответом. Интересно просто так, без всякого выражения ясно смотреть на Антонова. Если ответить: «Да, экскурсию», он, пожалуй, вернется, чтоб лично показать все достойные объекты.
— Нет, совсем не экскурсию.
Ну что ж, Антонову-старшему пришлось убедиться наконец, что им вовсе не любуются. Что острое, неприятное, с самого начала почудившееся ему во взгляде классного руководителя его сына, существует в этом взгляде на самом деле.
«Ишь заноза!» — молча говорит Антонов вслед Анне Николаевне, когда та отходит уже далеко. И вдруг с удивлением чувствует: досада, усталость, чуть ли не обида наваливаются на него, совершенно меняя настроение, с каким он шел домой.
«Спица!» — он выкрикивает «спицу» так же молча, но с особым удовольствием. «Спица» относится не только к некоторым манерам Анны Николаевны, но и к ее узкой, может быть даже слишком прямой спине.
Когда Антонов открывает дверь, отперев ее своим ключом, в передней стоит Юлия Александровна и свет уже горит, и это все трогает Антонова больше, чем всегда. Может быть, потому что он сегодня устал больше, чем всегда, или после встречи с Анной Николаевной ему особенно приятно видеть внимание к себе?
Секунду Юлия Александровна стоит, подняв руки высоко к выключателю и оглядываясь через плечо. В желтом свете лампы лицо ее особенно молодо и красиво. Что-то от изморози, от раннего утра заключается в лице, и в вязаном сером костюме, и во всем облике Юлии Александровны… Будто вовсе не от старательной косметики щеки и лоб Юлии Александровны глядятся так молодо, отсвечивая белым и розовым.
Мысль эта не приходит к Антонову в таком вполне определенном виде. Она мелькает неясным образом, до того давним, что, возможно, и не существовало его никогда. Была поляна в лесу, и Юлька, широко расставив высокие крепкие ноги, стоит, держит ладони ковшиком. Ладони мягкие и замерзшие. Струйка воды падает, разбиваясь, с шиферного скользкого обрыва в эти ладони.
Или это Юлька умывается во дворе их первой квартиры? Там, возле колонки, вечно стыли зеленые лужи и были мостки вроде сегодняшних. Только грязь их покрывала темная, северная.
Нынешняя Юлия Александровна проходит свободно сквозь ту Юльку, смотрит на него из-под низко опущенных век, словно прикидывая, примеряя к нему что-то:
— Накрывать?
Раньше Юлька спрашивала: «Будем есть?» И в глазах ее не замечалось торопливой, оценивающей примерки. Что она хотела ею сказать, кстати? Не хватает, чтоб в его собственном доме…
Но нет, собственный дом встречает Антонова той порцией умиротворенности, уюта, которую он вполне заслужил. Длинная стена против окна розова от заката, в комнате сына мяукает «Спидола». Юлия Александровна двигается по комнате бесшумно и мягко.
«Накрывать?» Она приносит ложки, вилки, хлебницу, салфетки, сейчас позовет: «Тонь (как зовет его все двадцать лет), Тонь, помоги мне…» Они вместе пойдут в кухню за первым, он кликнет сына…
— Сергей, я хотела у тебя спросить…
Фу, черт! Задремал он, что ли… Юбка у нее мягкая, пушистая, как шкурка зверька. Приятно прижаться к ней лбом, промякнуть лицо, подождать секунду, пока совсем отлетит усталость, на которую, в конце концов, имеет право даже он.
— Я хотела спросить: для тебя действительно важно, чем облицована ванна? Или это просто очередной вклад в здание твоего престижа?
Фу, черт! Но он не выпускает ее из рук, только отстраняется, закинув голову, чтоб лучше рассмотреть. Брови его при этом складываются насмешливо-жалобно, домиком: опустившись у висков и разгоняя морщинки по лбу. С такими бровями можно посидеть еще несколько секунд не отвечая.
— Мне иногда кажется: ты сознательно рушишь все то впечатление… Настраиваешь людей…
Возможно, не было бы встречи у мостков с этой училкой, Антонов и жене ответил бы иначе. Но сейчас у него слетает резко, так резко, как он с Юлией Александровной никогда не говорит:
— Что ты имеешь конкретно? Каких людей?
— Хотя бы Селиных, которых ты хочешь оставить без квартиры.
Теперь Юлия Александровна все-таки отходит от тахты, и лицо ее оказывается в тени. Сергей Иванович смотрит прямо в это лицо светлыми, упорными, рассеивающими все сомнения глазами.
— Селины? — переспрашивает он беззаботно-весело. — Селины, по-моему, не очень-то полагались на эту комнату, разве что их подогрели на заводе.
— Господи, неужели ты думаешь, они сами не в состоянии понять, что им полагается, что нет, без подогрева?
— Подождут, подождут! — Голос у него не успокаивающий, не снимающий тревогу, а приказывающий отбросить ее. — Подождут. Я в годы этого Селина тоже не имел отдельной квартиры, хотя был далеко не рядовым.
— У него ребенок.
— А у меня работа. — Сергей Иванович шутливо разводит руками, предлагая какому-то самому высшему арбитру судить, что важнее. И нисколько не сомневаясь, на чью сторону этот арбитр встанет. — Ты сама знаешь, как я по ночам горблю… Так что подождет. Следующий дом осенью сдают.
— Я не хочу, чтоб о тебе люди думали хуже, чем стоит.
— Люди обо мне хорошо думают.
Он был уверен, что это так. Конечно, отдельные завистники… Возможно, он даже любил отдельных завистников. Во всяком случае, как он сам говорил: «приветствовал факт их наличия». Они придавали ему бодрость, вроде той, что сельтерскими пузырьками наполняет тело во время купания в холодной воде. Ведь завистники появляются тогда, когда есть чему завидовать.
— Люди ко мне хорошо относятся, — повторяет он ворчливо. Теперь он сидит, засунув руки в карманы, и уголки его рта надменно и брезгливо подняты. В конце концов, не им начат этот разговор.