Май, месяц перед экзаменами
Шрифт:
Все-таки в словах ее было куда больше насмешки, чем грусти. И я увидел этих лягушек не дохлыми, а живыми. Выпучив глаза, они прислушивались ко всему, что делается на обрыве.
И мне хотелось бы знать, что там происходит. Не из-за одного любопытства и не потому только, что было жалко Нинку.
Глава девятая,
в которой автор опять становится в позицию человека, знающего то, чего другим знать не дано, — о событиях у обрыва и о тайных ночных думах некоторых героев повести
А на обрыве между тем происходит вот что.
Милочка все сидит, положив голову на плечо Виктору, но теперь в этой позе уже нет ничего вызывающего. Как ни странно, даже что-то неуверенное, если не сказать — жалкое, проглядывает в Милочкиной настойчивой неподвижности. Возможно, она уже понимает, что Витькино плечо никак не отзовется, и только не хочет признаться в этом даже себе самой.
Но вот Виктор, очнувшись наконец от каких-то своих мыслей, спрашивает ласково:
— О чем задумалась, Звоночек?
— О тебе и о Нинке. Что ты в ней находил? Ты такой тонкий, нежный… А она знаешь, как раньше говорили: «Несгибаемый большевик». Такой несгибаемый-несгибаемый, ну вроде железобетонного столба. Меня бы это отталкивало.
Милочка говорит уверенным, рассуждающим голосом. Но в голосе этом где-то далеко все-таки слышится трещинка. И голос сразу становится выпрашивающим, выторговывающим, точно таким, какой недавно был у отца, когда разговор тоже шел о Нинке. Может быть, из-за одного упрямства Виктор и на этот раз не предает Нинку окончательно. Устало он говорит:
— Как скажешь, Звоночек, пойдем отсюда?
— Почему?
— На меня уже здешние красоты не производят впечатления.
Вот тут-то она окончательно понимает, что плечо Виктора, чуть вздрогнув и покачнувшись, уплывает из-под ее щеки. Но для верности она все-таки спрашивает:
— Из-за нее?
— Может быть.
Милочка говорит наивно:
— Так кричать, кому хочешь настроение испортишь.
— Она привыкла командовать, — соглашается Виктор.
— Мама говорит: даже Аннушка под башмаком у нашей Рыжовой.
Виктор молчит. И тогда Милочку как прорывает. Она говорит горячо и быстро:
— У нас многие считают Нинкины выходки романтизмом, а на самом деле тут одно только желание выставиться. Показать, что у тебя тоже есть изюминка. Такая оригинальная-оригинальная, ни на что не похожая революционно-демократическая изюминка. И куртка ее, и футболка специально… А без всего этого кто б ее заметил?
Виктор все молчит, и уже в одном его молчании если не поощрение, то, во всяком случае, разрешение говорить дальше. Так кажется Милочке, и голосок ее отбивает:
— Как свекровь командует: это — можно, то — нельзя. То — принципиально, это — беспринципно. Можно подумать, не все мы из одного теста сделаны.
— А разве из одного?
— А ты не видишь? По ее прежним понятиям, бегать за мальчишкой ого какой позор! А теперь и не вспоминает своих принципов.
— Прости, пожалуйста, я что-то не замечаю, чтоб она бегала.
— Можно подумать… — Но Милочка тут же сама осекла свои рассуждения: — Спой мне что-нибудь, Витенька.
— О девушке с длинными ресницами хочешь? — У Виктора в голосе что-то теплеет, и как будто сникает некая пружина. Плечо его перестает сопротивляться и быть таким неуступчиво твердым.
— Нет, — говорит Милочка, уверовав в свою победу. — Спой мне: «Кручина твоя — не кончина». Ее Рыжова все время повторяет. Мотив там хороший.
— Там и слова неплохие. Только забыл я их. Давно не пел.
— Не притворяйся, месяца еще не прошло.
— Да что ты? — Он спрашивает дурашливо, но сразу же, не скрывая, может даже подчеркивая свою грусть, добавляет: — А мне кажется, сто лет. Даже луна с тех пор другая стала, не то что трава и деревья.
Это звучит как последний вызов, но Милочка и его не принимает. Подняв к Виктору свои мохнатые глаза, она говорит спокойно и примирительно:
— Трава просто выросла. А с луной ничего не могло случиться, Витенька.
Собственно, на том и заканчивается разговор у обрыва, потому что Милочка хоть и не вспыхивает и не убегает, но сидеть на этой изменившейся траве, под этой изменившейся луной и ей не хочется больше.
И дома, когда она отвечает на обычный вопрос матери: «Ну как? Славно провели время?» — ей приходится потратить немало усилий, чтоб удержать на лице привычное выражение легкой, победоносной уверенности.
Но, очевидно, все-таки с этим выражением получается не совсем как надо. Потому что мать украдкой вздыхает, глядя ей вслед. И потом несколько раз отрывается от расписания экзаменов, в котором она что-то поправляет, и тихо входит в Милочкину комнату.
Милочка спит, выложив на одеяло круглые, матово-белые руки. Тяжелая золотая прическа ее превращена в две толстые короткие косички. Косички делают ее трогательно-беззащитной. И Людмила Ильинична умиляется этой беззащитности и грустит, хотя где-то в глубине души понимает, что, в общем-то, Милочка сумеет постоять за себя гораздо жестче, чем обещают косички.
И все-таки было бы лучше, если бы ей не приходилось стоять за себя. Если бы жизнь вполне добровольно выдала ей полную меру счастья. Нарядного, столичного, неуязвимого счастья.
Вернувшись к своему столу, Людмила Ильинична представляет себе Милочку уже взрослой и счастливой именно таким счастьем. Но, наверное, от усталости и от забот о расписании воображение рисует ей одну и ту же картину: Милочка идет вдоль какого-то коридора людей, выстроившихся в две длинные шеренги. Неизвестно, зачем они выстроились. Не для того ли, чтобы воздать дань восхищения маленькой девочке из затерявшегося поселка Первомайска?
Может быть, она только что блестяще защитила диплом, а может быть, вчера была напечатана ее первая потрясающая корреспонденция. Или она возвращается из заграничной поездки, принесшей славу, успех?