Май, месяц перед экзаменами
Шрифт:
И Медведев тоже весь устремлен навстречу предстоящему празднику, только терпения у него куда больше, чем у Марика или Семиноса. Поэтому он не ерзает, а сидит, основательно выложив руки на парту, и глаза у него полузакрыты. И у кого бы не дрогнуло сердце отнять у Медведева этот праздник? Вообще лишить кого бы то ни было из них этого праздника? Ведь они, как любят повторять те же взрослые, стоят на пороге…
Точно искра прошила класс, и с завидным единством, не столь уж часто охватывающим их по более важным случаям, они загоняют своего классного руководителя на ту дорожку, на какую им нужно. Очень далеко от пирамид и усеченных конусов. А классный руководитель, разумеется, только притворяется для приличия, будто хочет увильнуть, будто кто его знает как важны все эти площади и объемы.
— Ну хорошо, — говорит, наконец, Анна Николаевна. — Если уж состоится разговор, который, на мой взгляд, следовало бы отложить, если уж он состоится, то нисколько не в том плане…
Она еще раз окидывает их взглядом, как пересчитывает. «В любом плане, — разрешает глазами Виктор, когда ее взгляд останавливается на нем на ту же долю минуты, на какую он останавливается на каждом из них. — Давайте в любом плане, если не можете просто так, по-дружески».
— Ну хорошо. Если бы сочинение пришлось писать мне, я бы написала о семье Шагаловых. Надо думать, Леонида не испортит такое признание, тем более произнесенное на последнем уроке.
Так вот почему у нее было лицо человека, все еще считающего, что лучше бы, пожалуй, свернуть в сторону! Лина Николаевна еще ничего не сказала, кроме первой фразы, и стоит, прижимая тыльную сторону ладоней то ко лбу, то к вспыхнувшим щекам, но Виктор уже знает, что последует за этим.
Нет, она умный человек и не произнесет вслед за именем Шагалова имя нынешнего главного инженера Антонова. Но все равно имя Ивана Петровича Шагалова всегда звучит в этом поселке укором его отцу. Как будто заключалась какая-то вина в том, что отец не начинал, а продолжал, или как будто вообще можно сравнивать умершего с живым. Умерший, как книга, если даже допустить, что все в ней правда. Все — правда, но не вся правда, потому что были же и у него какие-то слабости, какие-то промахи, неверные шаги.
Виктор смотрит в сторону Ленчика Шагалова, словно затем, чтобы прикинуть, какие же промахи, какие неверные шаги. Лица Ленчика ему почти не видно: один выставленный вперед выпуклый лоб, а глаза прикрыты худой загорелой рукой со сбитыми пальцами. И совсем неизвестно, что в глазах: удивление, грусть или все-таки притаилось там тщеславие, перемежаясь с другими чувствами? То пусть самое тайное, самое маленькое тщеславие, которое начисто отрицают в нем Анна Николаевна да и другие учителя Первомайской средней школы N 2.
Анна Николаевна продолжает:
— Мне не мало лет, я много видела, но, честное слово, я никогда не была знакома с человеком более мужественным и добрым, чем Иван Петрович Шагалов. Он прожил необыкновенную жизнь и умер, в сущности, молодым. Что касается меня, я бы сказала: он был героем нашего времени, во всяком случае одним из безымянных героев.
За первый год войны он имел уже пять орденов. А в сорок третьем попал в плен. Никто из вас не знает, что такое лагерь смерти. Он был руководителем подпольной партийной организации в таком лагере. Он пять раз бегал из лагеря, пока не добрался до партизан. Его могли уничтожить в любую минуту, но он думал о товарищах. Не один человек был обязан ему жизнью. Я знаю случай, когда он, сам обмороженный, по снегу тащил своего товарища, а сзади в любой момент могли догнать овчарки…
Интересно, чего она хочет? Чего они все хотят? Чтоб его отец тоже попал в плен, тоже отморозил себе ноги? И тоже тащил на себе своего товарища? А если не было обстоятельств, при которых надо тащить товарища?..
— Вы не знаете, что значит целый месяц ничего не есть, кроме баланды, а все-таки оставить свой хлеб чужому ребенку… Совсем чужому. Просто потому, что он еще пищит, еще корежится, последний ребенок в лагере. А хлеб… Ах, вы и представить не можете, что называли там хлебом. И сколько его было.
Но его отец не был в плену. Дощатые бараки с крысами и проволока, гнилая солома, свалка вокруг отбросов, которые высыпают кучей специально, чтобы погоготать, чтоб пнуть сапогом кого-нибудь, унизить, уничтожить, — все это не подходило его отцу. Так что нечего…
Постой, постой, Витенька, разве достаточно сказать судьбе, обстоятельствам, горю: «Это мне не подходит», чтоб горе отступило? Или разве отцу Ленчика Шагалова подходило? Надо сопротивляться обстоятельствам? Так Шагалов как раз только то и делал, что сопротивлялся.
— Убить для фашистов, конечно, важно, но важнее — увидеть человека мертвым еще до смерти. Вот именно мертвым, чтоб была возможность лишний раз увериться в своем могуществе, в том, что любой дух можно вытрясти, чтоб опьянеть в конце концов. Уж кто-кто — фашисты умели вытряхивать дух, но с Шагаловым у них получился просчет.
Они хотели вдавить его в грязь, этого самого Шагалова. Сделать плоским, вдавленным в тухлую грязь мертвым телом, они хотели сделать с ним то, о чем тысячи раз говорили уже и в кино, и в книгах. Но еще ни разу Виктор не прикидывал с таким ожесточением: а что делал бы его отец, если бы его пытались вдавить в грязь, сделать мертвым, послушным ко всему телом? Он не мог бы превратиться в мертвеца, он сопротивлялся бы, как сопротивлялся Иван Петрович Шагалов, но вот тот ребенок… Как поступил бы его отец с тем ребенком и с тем хлебом?
Но что ты суетишься, что ты подскакиваешь, Витенька? Твой отец не был в плену, и кончено. Был на войне, в самом пекле — разве не достаточно? И потом: откуда ты взял, что похвала одному человеку обязательно должна служить укором другому? Отчего тебе вдруг стало неудобно сидеть за партой и ты изо всех сил стараешься принять надменный вид и ловишь взгляд своего классного, словно боишься, как бы тебя не заподозрили в желании увильнуть.
Тебе удастся поймать этот взгляд. Только очень жаль: нельзя словами, а не всякими там взглядами, прямо сказать, что Антоновым действительно не подходит плен, потому что бывает на свете еще и последняя пуля, которую берегут для себя.
Вспомнив или сообразив насчет последней пули, Виктор облегченно переводит дыхание, будто находит для себя щит от всех предыдущих и последующих слов Анны Николаевны.
Между тем Анна Николаевна продолжает:
— А потом он строил наш завод. Он начинал, и ему приходилось не только доставать цемент и гвозди, не только искать рабочих, но и жить в вагончике две первые зимы. А он тогда уже был болен.
Нет, Анна Николаевна не добавляет: но ему никогда не приходило в голову требовать для себя каких-то особых благ. Вроде тех, что собирается, между прочим, прикарманить Сергей Иванович Антонов; вон сидит его сын, и кривится, и старается сам себя уверить…