Май, месяц перед экзаменами
Шрифт:
Дальше все едят молча или перебрасываясь малозначащими фразами. И Антонов так до конца и не понимает, как отнестись к состоявшемуся разговору. Сын и не очень настаивал на путевке, и поссорился с этой Рыжовой. И при всем при том нет у Сергея Ивановича ощущения победы… Что-то ускользает, не дается ему в руки в собственном сыне, и все тут.
Глава восьмая,
рассказывает от имени Коли Медведева еще об одной ссоре на обрыве
Я понимал, что в эти дни Нинке надо было все время быть с кем-нибудь из ребят. Не для того чтобы досадить Виктору, а чтоб не чувствовать себя такой неприкаянной. Ближе всего было податься к Ленчику. Но с Леонидом Нина чувствовала себя не очень-то ловко. Получилось бы, вроде она поменяла его на Виктора, а потом, когда ничего не оставалось делать, вдруг снова кинулась к Шагалову.
Марик был хороший парень, но он не умел молчать три минуты кряду. И он стал бы ее изводить: «Давая, я набью Анту морду! А?» И в конце концов действительно кинулся бы на Анта и получил бы хорошую трепку.
Может быть, Нина рассуждала по-другому, не знаю. Своих мыслей она не обнародовала. Но само собой получилось, мы с ней стали ходить вместе и в тот вечер забрели даже на обрыв, хотя для нас с ней «пойти на обрыв» вовсе не означало то же, что означало это выражение для всех других девушек и парней нашего поселка. Мы с Нинкой оставались товарищами и были как два хлопца.
Нинка рассказывала мне о больших, настоящих горах, и которых альпинисты, как у них говорится, «делают стопку». То есть штурмуют отвесную кручу и получают за это разряд или даже «мастера спорта».
— Я не знаю, так ли, — говорила Нина. — Может быть, там не жгут никаких костров, а просто печки в своих хижинах, но я всегда представляю пламя до неба, и все сидят в детских шапочках своих, таких, с помпончиками…
Она замолчала, и я тоже представил беззвездное от костра небо, очень близко подвинулись горы, как будто специально обступили этот ревущий, торчком стоящий огонь и людей вокруг него. Таинственное, неизвестное в нашем Первомайске племя верных, сильных и нежных. Нам с Ленчиком или Семиносу с Мариком, к примеру, в это племя ни за что не попасть. Зато Ант, по Нинкиным понятиям, чуть ли не вождь его. Это уж точно!
Впрочем, может быть, Нинка считала совсем не так, и я просто-напросто лез в бутылку, злясь на ее грусть, на Антонова, чтоб он был неладен, на Милочку, на себя.
— Это не вид спорта, — говорила Нина так, будто не для меня, а для себя повторяя важное, — это дружба на всю жизнь: можно совсем было в пропасть угодить и все-таки не свалиться. Товарищи поддержат. Вся связка…
Я почти не слушал ее: у меня, как у Марика, чесались кулаки…
— Горами заболевают раз и на всю жизнь. И песни у них там особенные:
Не путай конец и кончину: Победные трубы трубят… Кручина твоя — не кончина, А только ступень для тебя.Голоса у Нинки нет никакого, получается даже как-то хрипловато и, уж во всяком случае, не звонко и не задорно, но все равно песня мне понравилась. Она понравилась бы мне еще больше, если бы я не знал, что ее к нам в Первомайск привез Антонов. Теперь же мне лишь чуть-чуть не по духу была ее слишком большая самоуверенность.
Подумаешь: «Спокойно, товарищ, спокойно!» Не бойся, мол, мальчик, с такими, как ты, отличными парнями никакая неприятность не может случиться.
Я спросил у Нины:
— Там все такие?
— Какие?
— Белокурые, высокие и пули их не берут?
Она посмотрела на меня сначала с недоумением, потом с жалостью. Впрочем, жалость была немного нарочитой, это уж точно. Нинке просто хотелось уколоть меня. За узость взглядов, наверное. Потом она сказала:
— Нет, не все.
И тут же принялась рассказывать мне историю какого-то «одного человека», которого она и сама в глаза никогда не видела. Во всяком случае, я понял только, что человек «ходит и поет», «ходит и поет». Потому что ему, видите ли, вовремя когда-то не протянули руку помощи.
Зло меня разбирало неимоверно. Я соображал прекрасно, какие ассоциации родились в голове у Нинки. И я спросил:
— То есть как «ходит и поет»? он что, шизофреник, что ли?
— Нет, не шизофреник. — Нинка разом поджала губы и настороженно выпрямилась.
— Снежный человек? — Ни за что не хотел я менять тон, наверное, потому, что мне начинало казаться: еще немного и моя досада растопится, растворится в Нинкином горе. — Так кто, если не снежный?
— Инструктор альпинизма, кажется.
— Занятие — вполне. А то: «ходит и поет», «ходит и поет»…
Но Нинка меня не слушала. Обняв колени руками, она смотрела далеко перед собой и рассказывала:
— Ты знаешь, у него была любовь, у этого человека. Первая любовь. Потом они поссорились из-за какого-то пустяка. Кто-то кому-то не уступил. Она не уступила. Она была сильней. Теперь у нее муж — мастер спорта. И она сама мастер спорта. А он водит группы первого года.
— Что значит — первого года?
— Тех, кто ничего еще не умеет. По самым легким тропам…
Что она там видела, за рекой, наша Нинка? Те тропы, какие определит себе Виктор, если ее не будет рядом? Или что-нибудь другое?
Я сказал:
— Ну и правильно сделала мастер спорта, что ушла. Не век же было его за ручку с легкой дорожки сводить.
— Он бы за ней и без ручки куда хочешь пошел. Он хотел быть сильным.
— Что же помешало?
Смех, но мы все время делали вид, будто ведем разговор о тех двоих…
— Ее самолюбие помешало.
— Ну, теперь я точно вижу, куда ведут все твои рассуждения насчет этого снежного ипохондрика.