Май, месяц перед экзаменами
Шрифт:
— Мама… Мама! — кричит она так, что Людмиле Ильиничне кажется, будто темные волны уже сошлись над Милочкиной головой. — Мама, я не хочу, чтоб он уходил!
Людмила Ильинична кидается к Милочке, ударившись об угол стола, добегает до ее ожидающих глаз, до ее жалко распущенных губ.
— Я не хочу, чтоб он уходил к Рыжовой. Как ты не понимаешь, он уходит к Рыжовой! — кричит в это время Милочка, и эта названная, вернее, так неожиданно вылетевшая фамилия отрезвляет их обеих. Или не в фамилии дело? А в том, что вообще не следовало так, хотя бы и только друг перед другом, обнажать свои чувства?
Во всяком случае, Людмила Ильинична останавливается где-то посреди своего разбега. И подходит к дочери так, как подходит к ней каждое утро, оглядеть всю с головы до ног, поправить прическу, одернуть платье.
— От таких, как ты, не уходят, — говорит Людмила Ильинична и жестким белым пальцем проводит по Милочкиному лбу, разглаживает какую-то морщинку, что ли… Делает она это так, будто вполне в ее власти смахнуть вместе с морщинкой любое огорчение, любую беду. — От таких, как ты, не уходят, — еще раз повторяет Людмила Ильинична, чуть дольше, чем всегда, задерживаясь внимательным взглядом на лице Милочки.
— Конечно, нет, — неестественно смеется Милочка. — В особенности вчерашний вечер нас убедил…
Нельзя сказать, что это звучит в обычном Милочкином тоне: снисходительно, насмешливо, легко и даже ласково. Это звучит горько.
Глаза Милочки беспокойно бегают, не встречаясь с глазами матери и все-таки ожидая от нее какого-то решения, какой-то помощи. Губы девочки тоже пока не собрались в небрежную гримаску, но еще минута-другая — и соберутся. Еще чуть-чуть — и ни за что нельзя будет заподозрить, будто только что дело доходило до крика, до отчаяния.
Людмила Ильинична притягивает к себе дочь и целует в висок, там, где начинаются туго натянутые золотые толстые волосы.
— И все-таки от таких, как ты, не уходят. Запомни это для начала.
— Прямо толпами бегают-бегают вслед, спотыкаются. — В Милочкином голосе теперь явный упрек. Будто мать могла, но не сумела обеспечить эти толпы. Просто не проявила расторопности в нужный момент, и все. Или, может, наоборот — проявила в ненужный?
— А тебе не кажется… — говорит между тем Людмила Ильинична, и руки ее опять разглаживают что-то на Милочкином лице. — А тебе не кажется: здесь и нет того, кто бы мог составить эти толпы. Уж не о Медведеве ли ты жалеешь, дочь? Надеюсь, нет?
Мельком они обмениваются взглядами и улыбаются обе одинаково, сгоняя улыбку куда-то в сторону, за плечо, что ли. Колю Медведева просто смешно представить рядом с Милочкой. Приземистого, с простецким выражением не только лица — всей фигуры. Оно, наверное, так с ним и останется, это выражение, на всю жизнь.
— Вот поедешь в большой город… — начинает Людмила Ильинична, но Милочка перебивает ее, зло поднимая губку над белыми ровными зубами.
— У нас уже и билет куплен? — спрашивает она и дышит, как будто чуть запыхавшись. Что-то, очевидно, так и кипит, так и клокочет в ней и ищет выхода наружу.
— Еще совсем недавно ты верила в такую поездку.
Милочка ничего не говорит, только еще раз показывает зубки, улыбаясь.
— Послушай, Мила… — говорит Людмила Ильинична и прихлопывает рукой по столу, чтоб Милочка не вздумала пропустить сказанное матерью мимо ушей. — Послушай, Мила, вчера ничего не кончилось и ничего не началось. Я надеюсь, ты не настолько глупа, чтоб предположить, что он действительно решил кому-нибудь из них доложиться. Остыл еще на нашем пороге, я тебе говорю.
Людмила Ильинична делает ударение на этом «я». Правда, она уже не стучит ладонью по столу для большей убедительности. Она теперь стоит, прислонившись к подоконнику, скрестив руки на груди, и смотрит на Милочку презрительно. Большая ли неприятность свалялась на эту девочку, ее дочь, и уже, потеряв голову, та готова наброситься на родную мать, кричит так, что на улице слышно: «Я не хочу, чтобы он уходил!»
— И не позорься, пусть люди думают: очень хочется, чтоб ушел. Прямо дождаться не чаяла, пока отцепится. А к Рыжовой переметнулся по старой памяти: много позволяла. Здесь не на такую напал.
Людмила Ильинична говорит так и чувствует, будто кто-то плеснул горячим ей в лицо. Даже глаза щиплет от этой внезапно поднявшейся жары. Даже шее становится невыносимо тесно в узком воротнике строгой блузки. Людмила Ильинична вертит головой вправо, влево, Людмила Ильинична только что не позволяет себе застонать вслух или захрустеть подряд сразу всеми своими белыми пальцами.
Как ни хочется ей, она не может поверить в собственные слова. Ни в то, что Рыжова себе много позволяла, ни в то, что Виктор вернется к ней единственно по старой памяти. Он вернется, потому что любит Рыжову, а не ее Милочку, не ее золотой комочек, не ее девочку… Какие у нее стали глаза, нет сил смотреть…
И в этот момент, как бывает даже с очень умными и сильными людьми, неуверенность, охватившая Людмилу Ильиничну по одному самому конкретному случаю, перекидывается на все остальное, что ждет в будущем ее Милочку. И оно, это будущее, предстает перед Людмилой Ильиничной полное потерь и щелчков судьбы.
В этом будущем прежде всего, оставив Милочку на перроне, отходит поезд прямого следования в ту обетованную страну, где во что бы то ни стало хочет она прописать Милочку.
Чтоб сдержать волнение, Людмила Ильинична на минуту кладет руку на свое вздрагивающее под ладонью горло.
Кто знает, сколько трудностей еще ждало бы Милочку по пути к обетованной стране. Даже если бы Виктор решил за нее все задачи и в этот раз, и во многие последующие. Но мы с вами помним о тех трудностях. Людмила Ильинична в этот момент помнить не в состоянии.
Когда Людмила Ильинична выходит наконец из дому, голова ее высоко поднята, а походка быстра и упруга. Нет, пока она мать, а Милочка ее дочь, пока Милочкина судьба вся впереди, Людмила Ильинична не может допустить никакой слабости, никаких отступлений от своей программы.