Май, месяц перед экзаменами
Шрифт:
— И помнишь, как ты носился: будто Нинка не дала тебе шпаргалку из-за того, что она одна, — получилось бы, не сдала контрольной?
Виктор опять кивнул.
— Ты думал: Нинка не решила своего варианта. Пусть из-за того, что возилась с твоим. Тебя это не касалось, не пекло.
Виктор смотрел на Ленчика во все глаза.
— Так вот, Нинка тогда, если хочешь знать, решила оба варианта. Она из-за принципа не дала тебе шпаргалку. Понимаешь — из-за принципа, лопух. А ты на принципы ее плевать хотел…
Виктор молчал.
— А свою контрольную она не сдала, чтоб ты не один глазами моргал своими слепыми.
Виктор молчал. Впрочем, я тоже молчал. Только Ленчик говорил и говорил. Кулаки у него были сжаты, а взгляд такой недобрый, какого я за ним никогда не замечал, не предполагал даже. Я смотрел на Ленчика, и мне представлялось: только он замолчит, как тут же рванется на Виктора с этими самыми своими кулаками и замолотит куда попало. Потому что хотя у Шагалова и были тоже свои собственные принципы, но лопается же всякое терпение.
Только тут Виктор вдруг, разом повернувшись и махнув рукой, побежал от нас вдоль всей улицы, так что мы долго еще могли его видеть.
Он бежал не легким, спортивным своим бегом, а заплетаясь. Рубашка до того жалко провисала у него между лопатками, и вообще я никогда не узнал бы его со спины, даже точно сказал бы, что это не он.
Мы стояли, молчали.
Потом я сказал:
— Давай к Рыжовой.
Само собой, надо было к Рыжовой. Потому что если судить по лицу, какое только что было у Виктора, становилось ясно: человек попал в настоящую беду и мало ли чего в этой беде может натворить. А Нинка…
Но Ленчик посмотрел в сторону.
— За ручку привести, чтоб она ему сопли вытерла? Ну, на это меня нет. Сам беги.
Я не побежал.
Я шел рядом с Ленчиком и, как месяц назад, когда мы возвращались с той контрольной, рассматривал Ленькино лицо. Наверное, потому что за этот месяц я много раз вспоминал Ивана Петровича, Ленчик казался мне очень похожим на отца. У меня даже появилось такое чувство, будто я вышагиваю по поселку рядом с самим «бешеным прорабом». И надо мне принимать какие-то важные решения не в наших мальчишеских, а во взрослых делах.
Глава семнадцатая,
читая которую надо иметь в виду, что никто из действующих в ней лиц не знает о событиях, развернувшихся в предыдущей
Юлии Александровне хочется сесть, опуститься на широкую валкую скамью. Скамья эта, как в районном клубе бывали лет пятнадцать назад или в заводском — лет десять… Вахтер долго звонит кому-то насчет пропуска, и бурая, прореженная временем бровь стоит у него почти вертикально. Вахтер, очевидно, старается и не может понять, зачем ей завод, зачем ей пропуск, зачем ей начальник смены второго цеха. Аппарат в проходной тоже старый. Юлия Александровна упорно смотрит на этот аппарат, пока ей выписывают пропуск, будто так же, как вахтер, не понимает, зачем пришла. Стоит, опрокинувшись в свое прошлое, в котором достаточно встречалось и таких скамей в районных клубах, и таких проходных с узким окошком, с мягкими царапинами и впадинами на подоконнике этого окошка, которые нельзя замазать даже толстым слоем краски. В каждой царапине, в каждой вмятине в глубине темнеет пятно: солярка, тавот, а вернее всего, просто копоть. И вахтеры в ее прошлом были точно такие, и телефонные аппараты.
Когда Юлия Александровна входит из проходной во двор завода, ей кажется там необычно, неестественно солнечно. Может быть, потому, что в проходной было сыро. Одна стена даже пошла пятнами, и штукатурка внизу осыпалась, лежала неубранной кучкой. Юлия Александровна еще подумала, глядя на эту кучку уже отделившихся друг от друга песка и извести: «Всем кажется, что проходную будут ломать не через месяц или два, а завтра».
Несколько парней чуть старше Виктора попадаются Юлии Александровне навстречу. Они идут в одинаковых спецовках, прожженных кислотами, в одинаковых мятых суконных беретиках. И в лицах их заключается что-то одинаковое, во всяком случае, такое, что кажутся они первой шеренгой колонны, а не просто спешащими в столовую. А может быть, не в выражении лиц дело, а в том, что шагают они слишком размашисто, крупно?
Юлия Александровна смотрит на них, как бы вспоминая что-то, и прибавляет шагу. До проходной все представлялось ей очень просто: она войдет, набросив на лицо легкую снисходительную улыбку: «Решила навестить. Не странно ли — жить рядом и ни разу не поговорить толком. За все полтора года».
«Лучше позже, чем никогда, — скажет он и пойдет ей навстречу. — Лучше позже, чем никогда, Юленька».
Конечно, он может сказать не те слова, которые приготовила ему Юлия Александровна. «Нет, не странно, — может сказать он. — Отнюдь не странно. А вот странно, что со своей просьбой ты примчалась ко мне. У тебя ведь просьба, Юленька?»
Юлия Александровна, как будто уже услышав этот вопрос, на секунду прикрывает веки: «Просьба».
Но когда она входит к нему в кабинет, Алексей Михайлович, подняв голову от пустого дощатого стола, точно и быстро спрашивает совсем по-другому:
— Что-нибудь случилось с Виктором?
Нет, Юленькой он ее не собирается называть. И подниматься, спешить навстречу ей он тоже не собирается. И Юлия Александровна садится на краешек стула, неловко поджав ноги, как садятся обычно люди, забежавшие на минутку и не очень уверенные, что им рады.
Она отлично видит, как выглядит со стороны. Ей самой противно, но исправить она уже ничего не может. Может только с тоской и злостью чувствовать внезапную тяжесть своего тела я эту новую, неподатливую кожу туфли, которая, как живая, вгрызается ей в ногу и только добавляет неловкости, потому что, господи, должна же была она все-таки думать, когда выбирала именно эти туфли сегодня утром.
— Так что же с Виктором? — переспрашивает Алексей Михайлович.
— Не знаю. Вчера вечером с ним что-то произошло. Вернее, дней пять назад. Он не спал всю ночь, а вчера…
— Дней пять, — повторяет Алексей Михайлович, и по глазам она видит: он отсчитывает дни, возвращаясь назад.
Крупные, твердые руки его очень спокойно лежат на столе, касаясь друг друга пальцами. А стол дощатый, какой-то странный в своей обнаженной опрятности. Будто он не на заводе стоит в конторке начальника смены, будто на нем сейчас тесто месить станут.
Юлия Александровна тоже кладет локти на стол, и вдруг прошлое не обступает ее, а обрушивается на нее, как водопад или, по крайней мере, как сконцентрированный кусок ливня из водосточной трубы. Обрушивается, отнимая дыхание, голос.