Май, месяц перед экзаменами
Шрифт:
Нет, ей решительно не до обид. Ей сейчас, немедленно, нужна помощь Алексея Михайловича.
Юлия Александровна так и говорит:
— Виктор не через месяц намерен уезжать, он хочет немедленно, завтра сбежать на свой Кавказ. Если бы я знала, что его преследует… Я думаю, кто-нибудь знает.
— Во всяком случае, не я.
Юлии Александровне кажется, говорит он это торопливо, стараясь быстрее покончить с разговором.
— Но пропадет год, если он за месяц до аттестата, бросив все, помчится к своим кострам из-за глупого мальчишества. Или нельзя уладить на месте, что там случилось?
Юлия Александровна не спрашивает, скорее просит. Она сама не в состоянии втолковать сыну, как безрассуден его поступок, как несерьезен и какие последствия… Может быть, кто-нибудь поможет ей? Теперь она пристально смотрит на Алексея Михайловича, на его руки, широкие, с желтыми от табака пальцами, на его выпуклый лоб. Морщин не так уж много, но они резкие, глубокие, и эта седина… А глаза просто внимательны, просто печальны, и никакого злого торжества, никакой насмешки в них нет да и не могло быть.
«Пахарь, — вспоминает Юлия Александровна чьи-то слова, сказанные давно, более двадцати лет назад. — Лешка такой «пахарь».
— Из-за мальчишества? — переспрашивает Алексей Михайлович, сбивая пепел о край жестяной банки, наполненной окурками. — На мой взгляд, не такое уж это мальчишество, когда одни прыгают с парашютом, другие через пропасти и тоже рискуют жизнью. — Алексей Михайлович смотрит на нее чуть вопросительно. — Виктор берет на плечи поступок, который влечет ответственность. А ответственность хорошая вещь, когда ее взвалишь на плечи. Так что год не пропадет. Может быть, без этого года больше бы пропало.
Алексей Михайлович делает такое движение, будто собирается тронуть ее за руку, разбудить, увериться, что она слышит его вопрос, потребовать немедленного ответа. Или — утешить?
— Дети всегда уходят из дому, Юленька. Беда не в том…
Да, она отлично знает: беда — если не хотят брать с собой главного, на чем держался дом. Или, может быть, счастье? В данном случае, может быть, счастье? Ведь не кафелем же было набивать Виктору рюкзак! И не возможностью приобрести этот кафель?
Алексей Михайлович тушит папиросу долго, тяжело. Ему не к чему видеть смятение Юлии Александровны. Поэтому он тушит папиросу с таким видом, будто для него сейчас самое главное — потушить эту папиросу, придавить, уничтожить и следы ее. Или он хочет придавить, уничтожить свои сомнения? Например, сомнения насчет того, стоит ли продолжать разговор, который все равно так или иначе причинит боль, обидит?
Но, очевидно, стоит продолжать.
— Почему ты считаешь — его спугнул один какой-то факт? Может быть, они копились? Кажется, было предоставлено достаточно пищи…
Наверное, давно следовало встать, вскочить со стула, сделать надменное или хотя бы такое лицо, какое бывает у человека, неприятно удивленного собеседником, оказавшимся глупее, грубее, непонятливее, чем ожидалось. Юлия Александровна не может сделать такого лица. Больше того: ей вовсе не хочется делать такого лица.
Алексей Михайлович между тем говорит много, быстро. Он впервые за это время говорит так много и быстро, так зная, что сказать. А она даже не вслушивается в его слова, она только смотрит ему в лицо.
— Как показывает история, себя за собой не то что на Кавказ — в Антарктиду потащишь, — говорит Алексей Михайлович. — Тут надо мерять не километрами, а ответственностью…
Да, Виктору, ее сыну, предстоит еще длинный путь, и длинный путь уже прошел этот человек… «Пахарь», «пашет» — теперь снова в обиходе такие слова, она слышала их от сына. И даже Антонов как-то, придя с работы, сказал: «Так пахал — спина гудит». Хотя Антонов никогда не был пахарем. Он всегда считал себя полководцем на поле боя.
Юлия Александровна морщится: мало ли кто кем себя считает! Считала же и она себя способной пойти на фронт, ползти по влажной примятой траве в разведку. И другие считали ее похожей на ту парашютистку, распутывающую свои стропы, на девчонку с толстыми бетонными ногами.
Юлия Александровна идет к проходной по территории завода. У Юлии Александровны никогда не было толстых ног. Ноги у нее и сейчас стройны, и стройность их еще увеличивают новые туфли, неизвестно по какому поводу надетые именно сегодня. Туфли на злых, жалящих каблуках…
Хрустят посыпанные гравием дорожки. Наивные листья калачиков пробиваются везде, где земля не залита бетоном, не истоптана сотнями спешащих подошв. Навстречу Юлии Александровне опять попадаются парни в спецовках.
Юлия Александровна скользит взглядом по их открытым мальчишеским лицам, будто ей необходимо отыскать что-то очень важное. Может быть, сходство с сыном, а может быть, кусочек своей юности? Взгляд ее беспокоен и быстр, а кровь стучит в висках, еще торопя и подталкивая. Но каждый из ребят, встреченных ею по пути, похож сам на себя.
Юлия Александровна идет к проходной мимо наивных калачиков, мимо старой бочки с раствором, мимо кучи щебня и каких-то рельсов, и справа ее сопровождает отвесный, легкий и летучий, как парус, бетон новых корпусов нового завода. Завода, который уже любит инженер Антонов и на котором его никогда не будут любить. Хотя бы потому, что он пытался отнять комнату у женщины, о которой каждому известно: именно она закладывала первые камни первой очереди завода, кстати, и котлован под них тоже рыла она.
Но Юлии Александровне не становится жаль Антонова. Юлии Александровне не жаль Антонова, но так тоскливо, так неприкаянно у нее на душе. Сын уходит из дому… Сыновья всегда уходят из дому продолжать нашу жизнь или совсем в другую сторону.
Юлия Александровна знает о себе, что она будет плакать, хватать за плечи, приводить доводы. Юлия Александровна мучительно прикладывает пальцы к вискам; так трудно, так неисполнимо и так нужно ей хоть на минутку приблизиться к той Юльке, которой, может, и вправду подходило прыгать с парашютом и уползать по холодной траве в кромешную ночь, осыпающуюся пулями. Которая не стала бы плакать, хватать за плечи, приводить доводы.