Майор Барбара

Шоу Бернард Джордж

Причина, по которой налогоплательщики с солидным дохо­дом не в состоянии с уверенностью защищать свое положение, состоит в том, что мы не средневековые бродяги, шатающиеся по редконаселенной стране, и нищета тех, кого мы грабим, ме­шает нам вести хорошую жизнь, ради которой мы приносим их в жертву. Богачи или аристократы с острым ощущением жиз­ни — такие, как Раскин, Уильям Моррис и Кропоткин, — обла­дают непомерными общественными аппетитами и очень приве­редливыми личными вкусами. Им мало красивых домов — им подавай красивые города. Им мало того, что жены их увешаны бриллиантами, а дочери цветут, — они жалуются на то, что поденщица плохо одета, от прачки несет джином, белошвейка малокровна, не каждый встречный мужчина им друг, а не каж­дая женщина — любовница. Они зажимают носы, недовольные канализацией у соседа, и заболевают от того, что их не устраивает архитектура соседского дома. Товары широкого по­требления, рассчитанные на вульгарного покупателя, им не по вкусу (а где взять другие?), они не могут ни спать, ни сидеть с комфортом на мебели,

купленной по низкой цене у мелкого краснодеревщика. И воздух-то им не нравится — слишком дым­ный. В довершение всего, они требуют всяких абстрактных ус­ловий: справедливости, чести, благородной нравственной атмо­сферы, мистических уз взамен денежных отношений. И наконец, они заявляют, что грабить и обирать собственными руками, сидя верхом на лошади, в стальной кольчуге, может быть, и ве­дет к хорошей жизни, но грабить и обирать руками полицейского. судебного исполнителя и солдата, да притом еще оплачи­вать их труд так низко — это не только не приводит к хорошей жизни, но отрезает всякую возможность хотя бы сносного су­ществования. Они начинают призывать бедняков к бунту, а когда те приходят в ужас от их неджентльменского поведения, то с отчаяния принимаются бранить пролетариев за «проклятое отсутствие потребностей» (verdammte Bedurfnislosigkeit).

До сих пор, однако, их нападкам на общество недоставало простоты. Бедняки не разделяют их вкусов, не понимают их критического отношения к искусствам. Им не нужна ни про­стая жизнь, ни эстетическая. Наоборот, они мечтают именно о тех дорогостоящих вульгарных наслаждениях, от которых избранные души богачей отворачиваются с содроганием. Изле­читься от своей тоски по вредоносным сладостям бедняки смо­гут, только объевшись ими, а никак не путем воздержания. А ненавидят и презирают они — нищету. Только ее они стыдят­ся. Предлагать им бороться за разницу между рождествен­ским выпуском «Илластрейтед Лондон Ньюс» и келмзкотовским изданием Чосера донельзя глупо: они все равно предпочитают «Ньюс». Разница между дешевой грязной накрахмаленной белой рубашкой на биржевом маклере и сравнительно дорогой велико­лепного качества голубой рубашкой Уильяма Морриса так позо­рит Морриса в их глазах, что если они и будут за что-нибудь в этой связи бороться, так за крахмал. «Бросьте быть рабами и станьте юродивыми» — не слишком вдохновляющий призыв к оружию. И дела не поправишь, даже если заменить «юро­дивых» на «святых». Оба слова подразумевают гениев, а про­стой человек вовсе не хочет жить жизнью гения. Если уж вы­бирать, он выберет жизнь болонки. Но главное, простой человек хочет больше денег. Что-что, а это он знает твердо. То ли еще он предпочтёт «Майора Барбару» пантомиме в «Друри-Лейи», то ли нет, но пятьсот фунтов для него всегда желаннее пятисот шиллингов.

Так вот, сокрушаться по поводу такого предпочтения, считать его низменным, учить детей тому, что желать денег грешно, значит дойти до беспредельного бесстыдства в лжи и не знающего удержу лицемерия. Всеобщее уважение к деньгам можно считать единственной обнадеживающей чертой нашей цивилизации, единственным светлым пятном в нашем обще­ственном сознании.

Деньги — это самая главная на свете вещь. Деньги озна­чают здоровье, силу, честь, щедрость и красоту так же явно и неоспоримо, как отсутствие их означает болезни, слабость, позор, подлость и уродливость. И не последним из достоинств денег является то, что они всенепременно уничтожают людей низких и укрепляют и еще больше облагораживают людей до­стойных. Лишь с тех случаях, когда деньги теряют всякую це­пу в глазах одних и превращаются в ненаглядное сокровище в глазах других, они становятся проклятьем. Короче говоря, они проклятье тогда, когда нелепые социальные условия делают проклятьем саму жизнь. Ибо неразрывно связаны два фактора: деньги есть механизм, обуславливающий социальное регулирова­ние жизни, и они же и есть жизнь; это так же верно, как то, что соверены и банковские билеты суть деньги.

Первейший долг каждого гражданина требовать денег на разумных основаниях, и требование это не удовлетворяется тем что четверым дают по три шиллинга за десяти-двенадцатичасовую работу, а одному десять тысяч ни за что ни про что. Нация нуждается прежде всего не в более совершенной мо­рали, не в более дешевом хлебе, не в воздержании, свободе, куль­туре, обращении падших сестер и заблудших братьев, не в мило­сердии, любви и поддержке святой троицы, а просто в достаточном количестве денег. И зло, с которым нужно ве­сти борьбу, это не грех, не страдание, жадность, интриги духовенства, королевская деспотия, демагогия, монополия, не­вежество, пьянство, война, чума или любой другой козел отпущения, приносимый в жертву реформаторами, а нищета.

Отведите глаза от недосягаемой дали и обратите их на реальность, находящуюся у вас под носом, и тогда мировоззре­ние Эндру Андершафта нисколько не будет вас смущать. Разве что вам будет непривычно не покидающее его ощущение, что он всего-навсего орудие Воли или Жизненной Силы, использующей его в целях более широких, нежели его собственные. Но это произойдет оттого, чпю вы либо блуждаете в искусственной дарвинистской тьме, либо увязли в собственной глупости. Все подлинно религиозные люди испытывают такое же ощущение, как Андершафт. Для них загадочный Андершафт вполне вня­тен, а его полное понимание психологии своей дочери, майора Армии спасения, и ее жениха, республиканца по Еврипиду, ка­жется им естественным

и неизбежным. Это, однако, не ново даже на сцене. А нов, насколько мне известно, тот догмат в религии Андершафта, согласно которому Деньги — первейшая необходимость, а Нищета — гнуснейший грех человека и об­щества.

Эта острая концепция возникла, конечно, не per saltum. [3] И заимствована она не у Ницше и не у любого другого человека, Родившегося по ту сторону Ламанша. Покойный Сэмюэл Батлер, величайший в свой области английский писатель второй по­ловины девятнадцатого века, неуклонно внедрял в религию необ­ходимость и нравственность добросовестного лаодикианизма и постоянного серьезного осознания важности денег. Буквально теряешь веру в английскую литературу, когда видишь, какой слабый след оставило такое замечательное исследование английской жизни, как вышедший посмертно батя еров с кий роман «Путь всякой плоти»; такой слабый след, что когда теперь, не­сколько лет спустя, я выпускаю в свет пьесы, в которых неос­поримо видно влияние батлеровских поразительно свежих, сво­бодных и провидческих идей, я сталкиваюсь с невнятной болтовней насчет Ибсена и Ницше, и спасибо еще, не насчет Альфреда Мюссе и Жорж Санд. Право, англичане не заслужи­вают своих великих людей. Они допустили, чтобы Батлер умер фактически в безвестности, тогда как мне, сравнительно мало­заметному ирландскому журналисту, удалось заставить так меня разрекламировать, что жизнь моя превратилась в тяж­кое бремя. В Сицилии есть улица via Samuele Butler. Английский турист при виде ее спрашивает: «Что еще за Сэмюэл Батлер?» — или же недоумевает, с чего сицилийцам пришло в голову увековечить память автора «Гудибраса».

3

Одним махом, сразу (лат.).

Не приходится, правда, отрицать, что англичане с охо­той признают в гении гения, если кто-нибудь позаботится ука­зать им на него. Указав не без успеха на себя самого, я теперь указываю на Сэмюэла Батлера и хочу надеяться, что в даль­нейшем пореже буду слышать о новизне и заморском происхо­ждении мыслей, которые нынче пробивают себе дорогу в англий­ский театр с помощью пьес, написанных социалистами. И сейчас есть люди, чья оригинальность и возможности не ме­нее очевидны, чем батлеровские, и когда они умрут, мир о них узнает.

А пока я советую им настаивать на своих заслугах и счи­тать это важным элементом своей профессиональной деятель­ности.

АРМИЯ СПАСЕНИЯ

Когда «Майора Барбару» поставили в Лондоне, одна влия­тельная северная газета сочла второй акт испепеляющей ата­кой на Армию спасения, а вырвавшееся в отчаянии у Барбары во­склицание о том, что бог ее оставил, ежедневно осуждалось Лондоном как бестактное кощунство. Выйти из этого заблу­ждения помогли не профессиональные театральные критики, а публицисты на религиозные и философские темы, вроде сэра Оливера Лоджа и доктора Стэнтона Койта, а также рьяные нонконформистские журналисты типа Уильяма Стэда; они не только поняли пьесу и самих членов Армии спасения, но и увидели ее связь с религиозной жизнью нации, с жизнью, которая, ка­жется, находится вне сферы симпатий многих наших театральных критиков, да и, по существу, вне сферы знаний об обществе.

И в самом деле, что могло быть смехотворнее и курьез­нее той конфронтации, какую вызвала «Майор Барбара» среди театральных и религиозных фанатиков: с одной стороны, теа­трал, вечно гоняющийся за удовольствиями, платящий за них непомерные деньги, терпящий немыслимые мучения и почти ни­когда не получающий того, чего хочет. С другой стороны, член Армии спасения: он отвергает развлечения, ищет труда и лише­ний, однако неизменно пребывает в приподнятом настроении, любит смеяться, шутить, ликовать, бить в барабан и тамбу­рин,— жизнь его пролетает в единой вспышке возбуждения, и смерть мыслится им как высшая точка торжества. И вот театрал, с вашего позволения, презирает члена Армии спасения как унылое существо, отрезанное от театрального рая, обрек­шее себя на жизнь среди беспросветного мрака, а член Армии спасения оплакивает театрала как пропащее создание с вино­градными листьями в волосах, мчащееся очертя голову прямо в ад среди хлопанья пробок шампанского и непристойного смеха сирен! Может ли непонимание быть более законченным или со­страдание до такой степени направленным не по адресу?

К счастью, членам Армии спасения более, чем театралам, доступен религиозный смысл драмы — веселая энергия и арти­стичная плодотворность религии. Члены Армии спасения понимают, когда им растолкуешь, что театр, то есть место, где собирается более одного человека, приобретает от божествен­ного прикосновения неотъемлемую святость и грубейший и нечестивейший фарс так же не может лишить театр этой свято­сти, как не может осквернить Вестминстерское аббатство ли­цемерная проповедь чванливого епископа. Но у наших профессио­нальных театралов эта незаменимая и все предваряющая идея святости отсутствует. Они рассматривают актеров как мимов и фигляров и, боюсь, воображают драматургов лжецами и сводниками, чье главное занятие — доставлять чувственное услаждение усталому биржевому дельцу, когда его так назы­ваемые важные дневные труды окончены.