Меч и корона
Шрифт:
— А что я должна думать? Настроение у вас самое мрачное.
— Я в жизни еще ни разу не ударил женщину, — проговорил Анри очень тихо. — И не собираюсь нагнать с вас. Мне довелось отправить на тот свет не так уж мало мужчин, но я не стану унижаться до того, чтобы ударить женщину, и уж тем более, Бог мне свидетель, вас!
Лицо его совсем разгладилось, гнев почти угас. Он снова поднял руку, на этот раз медленно, и пальцами погладил мне щеку.
— По своей воле я не причиню вам никакого вреда.
«Зато можешь это сделать нечаянно», — подумала я. Физически — нет, но можно
— Да нет, я не думаю, что вы меня ударите, Анри, — согласилась я с его словами. — Но как скоро вы оставите меня одну на этот раз? Через час? Через день? Через месяц? Должна ли я благодарить Бога, если вы проводите в моем обществе неделю с небольшим, а потом вам снова нужно уходить на войну? Это трудно назвать счастливым браком, Анри!
— Черт возьми, Элеонора! Мне нужно воевать, чтобы завершить войну.
— Нужно, я не спорю. А когда вы возвращаетесь после бранных подвигов, то встречаете меня с распростертыми объятиями. Вы говорите мне ласковые слова, признаетесь в любви. Каждое ваше прикосновение так и дышит лаской и страстью.
— Я опустила взгляд на его руки, которые в этот миг нашего словесного поединка сжимали мои запястья, будто железные оковы.
— А вы и вправду хотите услышать от меня ласковые слова?
— Я бы не прочь. Наряду со всем другим.
— С чем другим?
— А вы сами не догадываетесь? Я не видела вас вот уже шестнадцать месяцев. Быть может, вам хочется поцеловать меня ради встречи?
Я чувствовала исходящий от него жар. Кожа его так излучала этот жар, словно в жилах его не кровь текла, а жидкий огонь. Глаза Анри вспыхнули. Я же устремилась в новую атаку:
— Я никогда прежде не бывала в Руане, приехала сюда со всей возможной поспешностью, изнемогаю от усталости и дорожной грязи, а вы только и заняты тем, чтобы неистовствовать из-за Людовика, да Евстахия, да Жоффруа! Хоть бы сказали «Здравствуй, жена». Или «Добро пожаловать в новый дом. Позволь, я позабочусь, чтобы тебе здесь было удобно». Или «Как я скучал по тебе!»
— Элеонора…
Анри нежно провел пальцами по моим губам. Потом наклонился и заменил пальцы губами, подарив мне самый нежный из поцелуев.
— Элеонора, вы способны довести мужчину до потери разума.
— Думается, вы дошли до этого состояния и без моей помощи.
Его руки скользнули мне на плечи. И снова его губы приникли к моим — прохладные, сильные, вселяющие такие радужные надежды.
— Бернат мне совершенно безразличен, — прошептала я, едва разомкнулись наши губы.
Смех Анри, после пронесшейся бури гнева, прозвучал, как трели колокольчика.
— Я знаю.
— Я приехала по вашему приказанию, провела в дороге долгие дни, хотя мне приятнее было бы оставаться в Анже и ждать, пока вы ко мне приедете. А вы только и способны, что бушевать и обвинять. — Я чуть отстранилась и положила руку ему на грудь. — А ведь я привезла вам подарок.
— Подарок…
Во мне забурлил смех, когда я увидела, как в его глазах начинает проблескивать догадка, когда ощутила, как забилось его сердце.
— Вы что же, позабыли, Анри? Я ведь знаю, что до вас доходили вести об этом.
— Ах, Элеонора…
Наконец
— Простите меня.
Он поднял на меня ярко засиявшие глаза. С улыбкой раскаяния он взял в руки подол моего платья и поцеловал, не обращая внимания на то, что платье было покрыто дорожной пылью и грязью.
— Вы — любовь моя. И я гневался вовсе не на вас.
— А что же подарок?
— Я желаю видеть это. Где оно?
— Это не «оно», Анри. Это «он».
— Сын. Мой сын! Я хочу увидеть его скорее.
Когда Анри встал, взял меня за руку и переплел наши пальцы, словно мы перед этим и не ссорились, я подозвала Агнессу, стоявшую в дверях. Она внесла младенца и передала мне на руки.
— Вот он.
Мой сын. Наш сын. Я не могла скрыть гордость этим своим успехом. Наконец-то я родила сына. А ведь как боялась, что действительно не способна родить наследника. Как бы ни был самоуверен Анри, тревоги не покидали меня все месяцы этой беременности вдали от него, я очень боялась потерпеть неудачу. Этот страх грозным призраком маячил за моей спиной во время родовых мук, а разум полнился видениями смерти. Но теперь все это осталось позади. Со мной был мой сын. Моя защита от всех наветов. Гордость и сознание успеха сливались воедино и наполняли мое сердце любовью к Анри и к этому сыну. В свои восемь месяцев он уже был способен воспринимать окружающее: ворочался у меня на руках, тянул ручонки к Анри, на которого был так похож. В нем снова проявились эти рыжевато-каштановые волосы и ясные серые глаза, характерные для Анжуйского дома. Сейчас эти глазки не отрывались от тяжелого перстня, украшавшего правую руку Анри.
— Его зовут Гильом.
Я и себе, и Анри доказала, чего стою.
— Мой сын. Он такой крошечный.
— Да ведь ему только восемь месяцев! И растет он очень быстро.
Анри разглядывал сына со смешанным чувством удивления и восторга, а Гильом как раз дотянулся до блестящего камешка на перстне. Потом Анри тихо рассмеялся.
— Разве не говорил я вам, что у нас будет сын? — Он взял из моих рук сына, обращаясь с малышом куда более умело, чем это удавалось мне, и позволил пожевать золотую оправу, так захватившую ребенка. — Значит, Гильом? В честь моего прадеда, Вильгельма Завоевателя? [94]
94
С 1066 г. Англией правили короли и бароны французского происхождения, а французский более трех столетий был официальным государственным языком. Здесь имена приводятся так, как они звучали и звучат по-французски. По-английски имя Гильом произносится как Уильям, а в традиционной русской передаче королевских имен — Вильгельм.