Меч и щит
Шрифт:
Уже через три дня я добрался до ромейской дороги, что ведет из Элритуны в Рому. Я решил ехать до Ромы, а уже оттуда через Далгул и Хумкат до столицы Самбни Рагнита, а там прямиком в Гераклею. Но в Роме я услышал в одной таверне такое, что заставило меня круто поменять планы похода, но не его цель.
В Роме только и говорили, что о недавней смерти в Тар-Хагарте некоего Николауса Максимиуса, как я понял, тоже писаки и, судя по отзывам собравшихся в таверне, достойного соперника Эпипола. Сам я о нем никогда прежде не слыхивал, но, судя по рассказам, его главное произведение, или по-ромейски magnum opus, называлось «Argentum Martellus», который я про себя стал именовать Серебряным Млатом, а самого Николауса попросту Большаком.
Верный своей клятве, я не перебил Мечислава, хотя так и подмывало заметить, что nomen этого писателя он перевел не совсем верно. Максимий — это отнюдь не
В отличие от Мечислава я кое-что слышал об этом писателе. Сын ромея и левкийки (отсюда и странное для ромея имя), он с юности предавался разным излишествам и, хотя Ромея могла предложить по части удовольствий все что угодно, были бы деньги, он отправился искать наслаждений в иные страны. Сколько он их объездил, неизвестно, так как верить ему на слово нельзя (критики отмечали, что в описаниях разных стран он часто дает волю необузданной фантазии), но опыт благодаря своим путешествиям он приобрел богатый, хотя и несколько однобокий. Вот его-то он и воплотил в своих романах, имевших немалый успех среди читателей. Из-за этого успеха ему показалось мало быть просто потомком величайшего, и он самолично присвоил себе когномен Магнус, то есть Великий, а после выхода четвертого романа «In primus ciclus» еще один когномен — Триумфатор, хотя если он и одерживал какие-то победы, то исключительно над женщинами. Что ж, во всяком случае он, в отличие от многих своих соотечественников, не одерживал побед над мальчиками или, во всяком случае, не хвалился ими, что для ромея не считается зазорным. Эти мысли промелькнули у меня в голове за несколько мгновенний; Мечислав успел лишь начать следующую фразу:
— … Говорили, что после его смерти остались многочисленные неизданные сочинения, в частности записки о том, как ведут себя в постели представители разных народов. Услышав такое, я тотчас сообразил, что мимо подобного клада Эпипол ни за что не пройдет, он живо явится в Тар-Хагарт, чтобы опередить других стервятников. И решил, что мне будет гораздо сподручнее прихлопнуть его там, чем в Гераклее, где у него наверняка полно знакомых, которые ополчат против меня всю округу. Поэтому я поехал из Ромы не в Далгул, как собирался вначале, а в сторону Тар-Хагарта. И уже на второй день пути я вспомнил вдруг рассказы наших купцов о заброшенном святилище Свентовита, и мне почему-то захотелось сделать небольшой крюк — прикоснуться на счастье к древним святыням. Ведь мое дело тоже святое, верно? И вот подъезжаю я к святилищу, башню которого еще раньше разглядел с холма за лесом, слезаю с коня и вхожу туда, как и положено, пеш, и тут мне ударила в ноздри такая вонь! Я озираюсь, не понимая, откуда зловоние в заброшенном святилище, и вдруг изо всех щелей полезли, как тараканы, эти желтоперые! И кричат мне…
— Да, знаю, — перебил я. — «Попался, Сын Погибели». Слышал. Везет же тебе, второй раз тебя приняли за меня. Но мне хотелось бы знать другое. Ты говорил, что тебе «почему-то» захотелось повернуть к святилищу. А раньше бывало, что тебя куда-то тянула какая-то неведомая сила?
— Вроде бы нет, — удивленно ответил Мечислав. — Во всяком случае, я никогда за собой такого не замечал. А почему ты спрашиваешь?
— Потому что со мной такое происходило, правда сам я этого тоже не замечал, мне подсказал Скарти. Он заметил, что меня всегда тянет на юго-восток, а я предположил, что это из-за притяжения отцовского меча. Но после того как я обрел Кром, это воздействие не прекратилось. Но поскольку Вала тоже настоятельно советовала мне ехать «куда река течет», я не видел причин противиться этому тяготению. Но как тут не задуматься, а что же это меня притягивает и меня ли одного? Послушав тебя, я счел было, что меня притягивает твой меч Погром, и от прямого пути на юго-восток я отклонялся в лесах вовсе не по вине Уголька, а по воле того же притяжения. Благо, для управления конем мне поводья не нужны, я всегда делал это коленями. Но когда мы ехали сюда от святилища, я заметил, что притяжение никуда не делось — меня по-прежнему влечет вон туда. — Я показал на юго-восток. — И теперь я не знаю, что и думать. Может, мне уже просто мнится? Вот я и спросил, не чувствовал ли и ты чего-нибудь подобного. — Я умолк и отвернулся, пряча смущение.
Но смущался я зря, Мечислав отнесся к моей идее вполне серьезно, о чем свидетельствовали его слова:
— Но ведь ты же рассказывал, что, по словам Скарти, отец выковал перед боем с Хенгистом три клинка. Как ты их называл? Кром, Погром и…
— Кайкэн, — подсказал я.
— Во-во. Он же пропал неведомо куда. И вполне возможно, что как раз он-то и притягивает нас. Кто знает, может, мы найдем в Тар-Хагарте именно его.
— А может, и не только его, — добавил я, вспоминая свои соображения насчет того, кому какой клинок достанется. Покамест они вроде бы оправдывались…
Так что нас, возможно, ждет встреча с сыном Альвивы.
Глава 7
Но Мечиславу я этого не сказал, так как тот явно не был расположен к отвлеченным рассуждениям, а намеревался поспать, для чего и заворачивался в вынутый из тороков синий шерстяной плащ. Поэтому я тоже достал одеяло и улегся у костра, положив под голову седло. Но заснуть сразу не удалось: разговор с Мечиславом разбередил воспоминания о событиях двухлетней давности. Так вот, значит, почему мне удалось так легко высадиться на берега Антланда…
Поход этот я затеял в основном со злости. Если точнее, со злости на мать, хотя, разумеется, имелось и множество других, вполне обоснованных причин для этого похода, и в первую очередь — необходимость выгнать с прародины антов этих грабителей-ярлов, уже выгнанных с собственной родины. Я ведь еще два года назад, сразу после победы над Пизюсом, предлагал матери в ту же зиму (благо я теперь считал себя непревзойденным знатоком зимней войны) выступить против Эгмунда Броклаусса, так как этот Голодранец, на мой взгляд, очень быстро набирал силу и вскоре мог стать большой угрозой нашим берегам. Но мать не прислушалась к этим, да и многим другим доводам и запретила мне даже думать о северном походе. Я по наивности счел это еще одним неуместным и несвоевременным приступом материнской заботы и довольно резко предложил ей вести себя как государыня, а не… квохчущая над цыплятами наседка. Задетая за живое, мать снизошла наконец до разъяснения своей то ли высоко-, то ли глубокомудрой политики.
— Даже если этому Голодранцу удастся сколотить в северных землях единую державу, — сказала мать, — то она все равно развалится иа следующий день после его смерти. Но прежде чем это произойдет, он успеет перебить великое множество ярлов, от которых, собственно, и исходит главная угроза нашим берегам. А перебить их ему придется, слишком независимый они народ, чтобы склониться перед безродным выскочкой, что бы он ни болтал о покровительствующей ему какой-то дочери Валы.
И отвернулась, давая понять, что разговор окончен. Я вышел из ее покоев, громко топая сапогами, и пинком захлопнул за собой дверь. Но, верный принципам воинской дисциплины, ничего более дерзкого не предпринял, лишь попросил Одо усилить наблюдение за севером, так как, несмотря на разумность некоторых рассуждений матери, я ждал оттуда беды.
И не зря. После того как Эгмунд Броклаусс разбил под Хамаром враждебных ему ярлов, эти разгромленные «морские короли», как они себя называли, вынуждены были бежать из страны и принялись искать пристанища. Семеро самых дружных из них — ярлы Свейн Голоногий, Мейти, Ракни, Фроди, Хаки, Эйнстрейн и Бьерн — решили, что им вполне подойдет Антланд, где хватало и удобных бухт, и леса для строительства кораблей, и рыбы в речках и озерах, и главное, он располагался совсем рядом с их «охотничьими угодьями». И они, не долго думая, высадились на Антланде, перебили там всех, кто не успел вовремя сбежать, и развернули такую «охоту», какой, как правильно сказал Мечислав, в этих краях не видывали со времен уже полузабытого Рикса.
Я выходил из себя, но ничего не мог поделать: защитить берега протяженностью в четыреста миль еще труднее, чем оградить силами акритов и коронного войска границу с Ухреллой. Тем не менее я старался своевременно поспеть к месту высадки очередной шайки морских разбойников и прикончить, кого застану.
В таких вот метаниях прошел весь год, и когда наступила зима, я подступил к матери с прежним предложением, полагая, что, наученная горьким опытом, она выслушает меня с большим вниманием. Упирал я в основном на то, что Эгмунд Голодранец по-прежнему более опасен для нас, чем сбежавшие от него ярлы. Я даже отчасти раскрыл перед ней свой стратегический замысел: идти зимой по Вендийскому полуострову, а далее через замерзающий пролив между полуостровом и Северными Землями, а дальше прямиком к Хамару, сжигая все на своем пути. Заодно можно будет изловить на полуострове Самозванца (знал бы я тогда, что через два года мы будем сражаться с ним бок о бок против вратников). Но мать снова решительно велела мне оставить эту затею, а насчет поимки Самозванца и вовсе высказалась совершенно недвусмысленно: «Его претензии на вендийский престол никому не мешают. Пусть себе тешится. По крайней мере, это заставляет его усердно защищать берега королевства. И делает он это получше, чем ты».