Меч и щит
Шрифт:
— Я вижу, ты твердо веришь, что наше будущее — в наших руках, — улыбнулся Фланнери. — Это хорошо и правильно, но, чтобы этот флокк стал нашим заклятием, он должен быть спет на языке нашего отца. А его мы — увы — пока не знаем.
— Пока? — вскинул голову я.
— Пока, — твердо сказал Фланнери. — Ты сам рассказывал, что время от времени на тебя находит и ты говоришь на незнакомом языке, который, однако, прекрасно понимаешь. Ты такое, пожалуйста, всегда записывай. Глядишь, со временем у нас наберется достаточно слов, чтобы сочинить предлагаемый Агнаром флокк.
Мечислав громко рассмеялся:
— Боюсь, в таком случае он нам будет без надобности, поскольку к тому времени, когда у нас поднакопится столь много слов — даже с моей помощью, на меня, знаешь ли, тоже иной раз «находит», — мы уже успеем совершить все напророченные подвиги. Возможно, даже выпить море.
— Ну, может быть, нам повезет и мы сумеем пополнить свой словарь более быстрым способом, — усмехнулся Фланнери.
— Каким? — хором спросили мы с Агнаром, а Мечислав поддержал:
— Да, каким?
— Понимаете, — объяснил Фланнерн, — на месте явления демона в наш мир образуется своего рода воронка, в которую засасывает из его мира разные вещи, почему-то чаще всего свитки и прочие предметы с письменами, возможно оттого что они легкие, точно никто не знает. Происходит это через неравные промежутки времени, в течение лет так трехсот с момента пришествия демона. Ты слышал о чудесном появлении книг в Храме Геракла в Древней или Великой Левкии? — С этим вопросом он обратился ко мне.
— Слышал, — ответил я. — Жрецы сперва таили их от народа, говорили, мол, книги эти священные и все такое, но царь Леонт добился, чтобы они позволили обнародовать те из них, где говорилось не о богах, а о смертных. Многие считают, что трагедия «Эдип царь» берет свое начало как раз от одной из тех рукописей, конечно слегка переработанной, так сказать, пересаженной на нашу почву.
— Правильно, — подтвердил Фланнерн. — И значит, мы можем ожидать такого выпадения рукописей где-то на границе между Вендией и Руантией. Точное место, к сожалению, может указать только твоя мать.
«А ты откуда знаешь?» — хотел спросить я, но не спросил. Я уже успел убедиться в том, что Фланнери много знал, в том числе и такого, чего ему знать не полагалось.
— В таком случае, — разумно указал Агнар, — двигаясь на юг, мы лишаем себя возможности когда-либо заполучить те рукописи…
— Гм, — смутился Фланнери, — об этом я как-то не подумал…
Мечислав снова рассмеялся, и на этот раз его смех подхватили мы с Агиаром — нас забавляло, что высокоученый братец наконец-то сел в лужу и не может оттуда смотреть на нас свысока.
— Ничего, — утешил его Мечислав, — все равно у нас есть возможность выбрать себе любое будущее, ведь, как я понимаю, переводов-то этих полным-полно. Так что нам ничего не стоит подыскать себе один по вкусу. Вот его мы и объявим подлинным пророчеством Масмаана, а все прочие — брехней.
— Кстати, о пророчествах, — вставил я, — мне сегодня довелось услышать одно…
Но мне опять не дали посоветоваться с братом-магом по поводу ценности сведений, полученных от Шелты, потому что в таверну ввалилась толпа, горланившая в двадцать пьяных глоток знакомую песню:
Трехчлен Седьмого Легиона, Трехчлен Седьмого Легиона Бесстрашно рвется — к облакам!!!
При виде этой буйной оравы ромеев — судя по одежде и оружию, воинов из свиты какого-то важного лица — большинство завсегдатаев таверны сочли за благо кинуться вон, но мы остались за своим столом и потягивали вино, не обращая ни малейшего внимания на вновь прибывших. Только не пивший вина Агнар, улавливая сверхъестественным чутьем близящуюся беду, упрятал так и не проснувшегося снемуса к себе в карман.
Подойдя к стойке, главный из воинов, коренастый малый в шлеме и красном плаще, ударил по ней кулаком и громко потребовал:
— Вина нам! Две амфоры для начала! И не какой-нибудь финбанской кислятины, а самое лучшее кортонское, из Цере. Нам, романским милитам, худшее пить зазорно!
И пошло-поехало. Сдвинув вместе несколько столов, из-за которых ромеи бесцеремонно прогнали упрямых завсегдатаев, они принялись поглощать лучшее церейское вино, сотрясая таверну здравицами Рому, ныне царствующему императору Бруту, победам ромейского оружия (которые, правда, остались в далеком прошлом, но этих увешанных бронзовыми фалерами милитов такая мелочь нисколько не смущала) и время от времени нестройным, но зато громким, пением своего любимого «Трехчлена». Пьяный шум разбудил наконец спокойно спавшего Великого Писателя Примуса, последнего мегалофа во всем Межморье или даже во всем мире. Тот вылез из-под стола и, глядя перед собой оловянными глазами, пошел на негнущихся ногах прямо к ромеям. Подойдя, он с самым непринужденным видом рухнул лицом на стол и принялся изливать душу.
— Да, мегалофия из него так и прет, — с восхищением произнес я, не думая о том, что меня могут услышать не только братья.
А Примус между тем взял со стола непочатую амфору и загадочно сообщил ромеям:
— Пора.
Те сидели не шевелясь, глядя на него с разинутыми ртами, явно не веря, что это происходит наяву.
Примус же, нежно прижав к груди амфору, направился к выходу. В дверях он обернулся и произнес историческую фрасу:
— Не бывает плохих писателей, бывает мало вина, — и скрылся в сгустившихся сумерках.
Оторопевшие ромеи еще какое-то время сидели неподвижно, затем опомнились и с ревом бросились к двери. Но вскоре вернулись, осознав бессмысленность погони. Примуса, естественно, давно и след простыл.
Но он успел напрочь испортить им настроение, и они выискивали, на ком бы сорвать злость. И тут они услышали адресованные нам слова Фланнери:
— Что ж, выпив церейского, он, может, и не напишет ничего великого, но все равно это будет лучшее применение доброму вину, чем если бы оно прокисло в желудках этих скотов, заслуживающих только свиного пойла из корыта.
Глава 25
На миг в таверне воцарилась такая тишина, что я услышал даже посапывание снемуса в кармане у Агнара, а затем коренастый ромей в красном плаще подошел к нашему столу, сопровождаемый крепкими милитами с фалерами младших центурионов.
— Кто-то посмел задеть честь романского оружия или мне послышалось?
Я вообще-то был склонен к тому, чтобы уладить дело миром, но упоминание о чести романского оружия вывело меня из себя — слишком уж оно смахивало на высокопарные сентенции Педанта. И поэтому я обернулся к Фланнери и произнес самым что ни на есть издевательским тоном: