Меч и ятаган
Шрифт:
Не дожидаясь того, что ему скажут в ответ, он встал и вышел во внутренний двор.
Ричард с угрюмым лицом поднялся и направился было следом, но Томас крепко взял его за запястье.
— Не надо. Оставь.
— Вы же слышали, — процедил Ричард. — Он поднял руку на мою мать.
— Он уже и так достаточно пострадал. К тому же он сейчас один из нас, ходит у смерти под боком… Зачем убыстрять для него и без того скорый конец?
Ричард покачал головой.
— Неужели сердце у вас так слабо, что не подвигает на действие?
— Напротив, сын. Мое сердце снова наполнено. Ведь ты же слышал? Она любит меня и любила всегда. А теперь ты знаешь, что она любит и тебя. Было бы лучше, если б ты остался с ней и избежал никчемной гибели… ну да видно, тому не бывать. — Он выпустил сыну запястье и взял за ладонь. — По крайней мере, в конце мы будем вместе.
Ричард, сдерживая внезапный наплыв чувств, глубоко поглядел отцу в глаза и кивнул.
— Вместе, пусть даже в конце.
Глава 37
Июнь, 23-е
В предрассветный час приготовления врага к штурму были уже явно слышны цепочке уцелевших солдат, растянувшейся по полуразрушенным стенам форта. Большинство защитников скопились у провала в стене, рухнувшей наконец под неустанным напором османских орудий. Из опоясавших форт сап и ложементов, где кучно собирались турки, доносилась приглушенная гортанная речь. По водной глади плескали весла и слышались отдельные выкрики впередсмотрящих, оглашающие простор бухты. В не рассеявшемся еще сумраке легко просматривалась темная масса галер, занимающих позиции, откуда можно будет помогать огнем береговой артиллерии, которая до этого справлялась с обстрелом Святого Эльма одна.
Как и у других, ночь у Томаса прошла на посту. Все эти долгие, прозрачно-бессонные часы он пролежал, подложив свернутый гамбизон под голову, глазея на ночной небосвод. В безоблачном небе полыхали косматые звезды. Созерцая их вечную безмятежность, он и сам преисполнялся спокойствия. Эти сияющие точки были здесь еще до того, как он сделал свой первый в жизни вдох; будут и завтра, когда он со всеми вместе канет из этого мира, пав в бою. Какая возвышенная, надменная отчужденность; плевать им на мелкую суетность человечества. Все великие дела, героические усилия, религиозный пыл, побуждающий людей убивать друг друга и охотно смотреть в лицо смерти, ничто в сопоставлении с этим непостижимым круговращением. Умирать смертью мученика не хотелось. Наоборот, как никогда хотелось жить, уверившись в любви Марии. Мысли о жизни, какой она могла бы быть, вызывали печальную улыбку. Когда ум обратился к грядущему дню, безошибочно дал о себе знать страх смерти. Скорей бы уж он унялся, а пасть, разумеется, лучше до Ричарда, чтобы, по крайней мере, не видеть ужасной картины гибели сына.
Томас обернулся посмотреть на него; тот сидел невдалеке у парапета, уткнувшись подбородком в грудь, и тихо, почти неслышно, дышал. Несмотря на нервозность обстановки, дневная усталость взяла свое, даровав Ричарду несколько часов блаженного забытья. Мирный вид спящего трогал сердце настолько, что в горле комок стоял от горя. Вот так утерять то, что только что обрел; самое ценное из всего, что только можно получить от жизни, — дар иметь ребенка… Жаль, до обидного мало выпало дней, чтобы узнать своего сына; а потому особо приятно, со сладкой горчинкой подмечались достоинства и отдельные занозы характера юноши, которому так и не суждено дожить до зрелости.
На некотором расстоянии вдоль стены, за провалом, смутно различался неподвижный силуэт Стокли — то, как он сидит, обхватив колени и уставясь перед собой с цитадели. Оставалось лишь гадать, какое беспросветное отчаяние терзает сейчас его душу; дай Бог, чтобы он обрел покой в быстрой смерти.
Когда из окопов вокруг форта, подобно шелесту волн на дальнем берегу, донесся приглушенный звук молитв, Томас подался к сыну и нежно потеребил его за плечо. Юноша не откликнулся. Рыцарь потеребил снова, посильнее, и Ричард, всхрапнув, вздрогнул и порывисто сел, растерянно и тревожно озираясь. Проморгавшись, он воззрился на отца.
— Я же заснул, — сказал он с укором. — Боже мой, вы даете мне спать, когда, возможно, нам жить-то осталось всего ничего.
— Вот и хорошо, что ты успел вздремнуть.
Ричард какое-то время молчал, разминая затекшую шею.
— Мне снилось, что я в Англии, еще маленький, погожим осенним утром охочусь на кроликов…
— Кролики? — задумчиво переспросил Томас. — Вот бы чего я сейчас с удовольствием поел. — Он приподнял бровь. — А сейчас, кстати, канун праздника святого Иоанна… Вот жалость, что у нас нет возможности посидеть за праздничным столом. — Томас улыбнулся, представляя себе эту картину, после чего посерьезнел: — Ну-ка, беги в часовню. Скажи Масу с Мирандой, что враг с минуты на минуту пойдет на приступ.
— Слушаю, сэр.
— А затем сразу обратно. — Томаса охватило внезапное волнение. — Поторопись. Ты нужен мне здесь, рядом, что бы ни стряслось.
— Да, отец, — кивнул Ричард.
Он привстал и на корточках стал отходить из-под прикрытия парапета, держась поближе к каменным обломкам и телам, наваленным для снижения у защитников риска в ходе боя случайно оступиться. У конца стены юноша скользнул за край и исчез, метнувшись вниз по лестнице. Томас вновь обратил свое внимание на врага. Из доносящихся отовсюду звуков намерения неприятеля становились вполне ясными. По сигналу враг бросится на форт, взбираясь по лестницам на остатки стен и одновременно атакуя через провал. На этот раз удерживать сарацин особо нечем. Пороха едва хватит еще на несколько выстрелов, зажигательных снарядов осталось буквально с десяток. Нафта вся вышла. Когда будет израсходован порох, начнется рукопашная схватка; она же и поставит в сражении точку.
Тут и там зашевелились вдоль стены защитники; взблески показывали, где именно готовят свои фитили аркебузиры. Остальные нахлобучивали шлемы, плотнее подгоняя лямки под подбородком; те, кто в доспехах, проверяли застежки и делали последнюю подгонку. У одних в руках были копья, у других — мечи, у кого-то еще — кинжалы, топоры и палицы. Поглядев через провал, Томас увидел, что Стокли остановил выбор на большом двуручном мече из оружейни форта — оружие громоздкое, но в умелых руках смертельное.
В предрассветном сумраке воцарилось затишье — тишина, безмолвие, словно защитники являли собой часть некой живой картины, составленной из теней. Небо на востоке постепенно наливалось серовато-жемчужным сиянием, и по мере того как сумрак начинал рассеиваться, становились видны детали изрытого пейзажа перед стеной. Закрепленные неприятелем флаги, маркирующие захваченную территорию, висели в безмолвном воздухе зелеными тряпками.
Всюду валялось оружие, гнутые и пробитые щиты и доспехи были разбросаны среди каменных груд перед стенами, а между ними в изобилии лежали тела, еще не убранные для погребения. Некоторые от гниения безобразно вздулись, что неудивительно на солнечном зное, и руки-ноги гротескно торчали под углом, словно соломины из пузырей. И стоял смрад поля битвы месячной давности — приторная вонь крови и разлагающейся плоти, приправленная едким запахом горения и мучнистым привкусом пыли от каменной кладки. Нынче утром этот запах отчего-то казался еще более резким и отталкивающим. Или же это с осознанием последних часов жизни так обострилось чутье…