Мечи с севера
Шрифт:
– Я пока не желаю выходить замуж, тетя Феодора, – ответила Мария Анастасия.
Феодора прошлась по комнате, шурша тяжелым шелком своих одежд, потом вдруг обернулась и спросила:
– А если бы тебя позвал замуж тот здоровенный норвежец, пошла бы?
Мария, которую в детстве учили, что нужно всегда говорить правду, проговорила:
– Если бы он позвал, то да, пошла бы. Но он сейчас на Сицилии, и вряд ли такое случится.
Феодора грузно опустилась на стул и принялась обмахиваться веером:
– Скажи, девочка, отчего это ты хочешь замуж за сероглазого северянина?
Мария попыталась представить себе Харальда, но перед ее мысленным взором возник лишь неясный силуэт могучего воина в тунике из медвежьей шкуры и железном шлеме, из-под которого выбивались пряди длинных светлых волос.
– Потому, что он – воин, потому, что он – герой, тетя Феодора.
Феодора долго ничего не отвечала. Глаза ее сузились, нос побелел и как-то заострился,
– Так что же, твой родич Александр Ласкарий – трус? Так-то ты относишься к нему, первейшему богачу, который готов дать тебе все: роскошный дворец, трех белых коней, золоченые носилки, любые одежды и украшения, какие пожелаешь?
– Я не говорила, что он трус, – ответила Мария, отвернувшись прочь от нее. – Я только сказала, что Харальд Норвежец – герой.
Феодора встала и приблизилась к девушке.
– Скажи-ка, а этот норвежец тебе снится? Отвечай как на духу! Если солжешь, я все равно догадаюсь.
– Снится, каждую ночь снится, тетя Феодора, – потупив глаза, проговорила Мария.
Феодора улыбнулась, как будто даже подобрев, и положила руку ей на плечо.
– А другие тебе снятся?
Мария покачала головой.
– Нет, тетя, не снятся.
Феодора с размаху ударила ее по щеке, да так, что там остался белый отпечаток ее ладони.
– Так значит, ты грустишь об этом норвежском медведе, а о своем достойном родиче Александре даже и не помыслишь? А ведь, насколько мне известно, он прислал тебе, по крайней мере, три серебряных креста и янтарные четки.
Мария расплакалась:
– Человек не властен над своими снами, тетя. К тому же, любят не за подарки.
– Ты мне еще будешь объяснять, что такое любовь, – сурово сказала Феодора. – Я уж стара, матушка, а ты – девчонка, которая прежде и дворца-то никогда не покидала. Что за дьявольская гордыня обуревает тебя? Ты что, с ума меня решилась свести?
Мария никак не могла взять в толк, чего добивается тетка.
– Пожалуйста, тетя, не заставляй меня отвечать на все эти вопросы, проговорила она. – Пусть кто-нибудь рассудит, права ли я, желая выйти за человека, которого люблю. Давай спросим хоть у патриарха.
– У патриарха! – фыркнула Феодора. – Да старый осел не знает, где право, где лево. Разве ты не видела, как давеча во время службы в Святой Софии он никак не мог найти чашу со святыми дарами?
Мария в отчаянии упала на колени.
– Давай тогда спросим у императора.
Феодора вскинулась, как ужаленная.
– У императора! У великого Михаила Каталакта! Как, по-твоему, как долго он проживет теперь, когда при нем нет ни Маниака, ни этого головореза-норвежца? Подумай хорошенько, призови на помощь весь свой жизненный опыт, полученный в задних комнатах дворца. О, мудрейшая из мудрых, никто не знает, увидит ли Михаил Каталакт завтрашний рассвет. Уж, конечно, не ему решать вопросы твоего, бестолковая, замужества.
Мария ничего не ответила. Ей вдруг стало невыносимо оставаться в этой комнате. Она повернулась и выбежала вон. А Феодора обернулась к стоящему позади нее стражнику-булгару и проговорила:
– Разыщи эту глупую девчонку и скажи ей, что я все равно научу ее послушанию. Видимо, прежде с ней обходились слишком мягко. Отныне она будет ходить во власянице, кормить ее будут один раз в день овечьим сыром и черным хлебом. Пить она будет только воду, и то не вдоволь. Что же касается ее занятий, то она будет под присмотром стражи мыть полы в церквях, а остальное время работать в каменоломне Святого Ангелия, где добывают камень для строительства новых конюшен на Ипподроме. Пусть дробит там камни с рассвета до полудня, прикованная за правую лодыжку, как все прочие преступники. Да не забудь передать всем, что, если кто осмелится заговорить с ней, ему вырвут язык. Ступай.
ДУРНАЯ ПРИМЕТА
Есть примета: если с утра сломаешь что-нибудь ненароком, в тот же день сломаются еще две твои вещи. Варяги считали, что такую напасть можно отвести, расколов тут же пару каких-нибудь ненужных вещиц: не ждать же, в самом деле, пока лишишься чего-нибудь ценного!
Когда корабли были в миле от новой сиракузской дамбы, Харальд взял было чашу с пивом, которую протягивал ему Гирик, да от усталости выронил на палубу.
Глядя на разбитую чашу, Гирик покачал головой:
– Слушай, командир, разбей-ка ты еще две чаши, прежде чем мы станем входить в гавань, а то с нами сегодня могут случиться два куда худших несчастья. Не хотелось бы, например, чтобы у корабля было пробито днище или свалилась мачта.
– Вот еще! – ответил Харальд. – Разбить еще две чаши! У нас и так их не хватает. Скоро мы будем пить из пригоршни, как собаки.
– Когда ты снова увидишь собаку, пьющую из пригоршни, покажи ее мне, – смеясь отозвался со своего соломенного ложа Ульв. – Это зрелище я запомню на всю жизнь.
– Ты что, не знаешь, Ульв, у них в Норвегии у всех собак есть руки, – сказал Халльдор. – Они совсем не то, что наши жалкие исландские псы, у которых только лапы и больше ничего.
Эйстейн, шедший борт к борту с «Жеребцом» на «Боевом Ястребе», стал прислушиваться к их разговору, силясь понять причину столь буйного веселья. Халльдор крикнул ему:
– Эй, сын Баарда, каковы псы на Оркнеях? Есть у них руки?
– Понятное дело, есть! – прокричал в ответ Эйстейн. – И ноги тоже есть. Как вырастут семи фунтов росту, мы отправляем их в Трондхейм, предварительно отрубив хвост. Многие из них потом становятся королями норвежцев. Наши оркнейские псы страсть какие сообразительные.