Мечи с севера
Шрифт:
– Мое имя Отвиль. Четверо моих сыновей убиты.
– Я знаю, сам при сем был, – мрачно проговорил Эйстейн. – Чего же ты хочешь, выкупа или мести?
– Ни того, ни другого, – ответил тот. – Лисята мои сглупили, пытаясь загнать на дерево норвежского Медведя. Они сами виноваты, и я благодарю Бога за то, что у меня осталось еще пятеро сыновей.
– Лучше запри их от греха подальше, а то не за что будет благодарить Бога, – сказал Эйстейн.
Тут он заметил, что по лицу старика катятся слезы, хотя выражение лица его осталось по-прежнему твердым. Наконец, Отвиль промолвил:
– Прежде я не преклонял колен ни перед кем из живущих и глаза мои не знали слез. Но теперь сердце у меня разрывается от грусти и стыда. Позволь мне на коленях просить у Харальда прощения за причиненное ему зло.
Услыхав эти слова, обступившие старого рыцаря варяги загомонили:
–Уважь старика, Эйстейн. Позволь ему повиниться перед Харальдом.
Нормандца отвели к харальдову ложу. Увидев, что учинили его сыновья над великим героем, он пал на колени и поцеловал край одежды Харальда.
В это мгновенье веки норвежца затрепетали, он открыл глаза и устремил на Отвиля затуманенный взор.
– Я знаю, кто ты, – сказал он, – ты тоже носишь на шлеме лисий хвост?
Старик не ответил ему. Еще ниже склонив голову, он проговорил:
– Господин, я пришел просить у тебя прощения.
– Я с радостью прощу тебя, – борясь с забытьём, сказал Харальд, – если ты дашь мне голову ромея Маниака, из-за которого вышла эта усобица, стоившая жизни стольким прекрасным воинам.
Отвиль поднялся с колен.
– Я не в силах выполнить твое требование, господин. Мы изгнали ромея из Палермо, и теперь не в нашей власти захватить его. Мы больше не могли мириться с его высокомерием.
– Если бы тебе пришлось искать Маниака, Отвиль, куда бы ты отправился? – хрипло прошептал Харальд.
– На Крит, – мрачно отвечал нормандец. – Он отплыл туда на торговом корабле.
– Значит, мы пойдем на Крит, – сказал Харальд. – Я слишком далеко зашел в этом деле, чтобы теперь отказаться от своих прав.
Отвиль обвел глазами лица собравшихся в шатре варягов и проговорил, обращаясь к Эйстейну:
– Вашего командира нельзя перевозить, разве что в крепость Палермо, которой я владею. Там он будет в безопасности, и при нем до самого конца будут лекари и священники.
Тут Харальд заговорил на удивление четко, как будто и не хворал вовсе:
– В эту крепость я отправлюсь лишь тогда, когда смогу идти сам. Сейчас боец из меня никудышный.
Отвиль церемонно поклонился ему и вышел из шатра.
– Это – величайший из живущих ныне людей, – сказал он Эйстейну, – когда душа его покинет бренное тело, ты просто обязан обеспечить ему достойное погребение, с кораблем и всем прочим. Он – последний из викингов.
ТЬМА РАССЕИВАЕТСЯ
Вскоре наступил сезон дождей. Теперь варягам приходилось все время безвылазно сидеть в шатрах, по которым часами напролет лупили упругие струи бесконечного ливня, изливавшиеся с покрытых черными грозовыми тучами небес. Окружающая местность вскоре прекратилась в болото, так что едва сойдя с каменистой тропинки, можно было провалиться по пояс в жидкую грязь. К тому же, чуть не половина варягов вдруг захворали какой-то непонятной болезнью: стоило им съесть или выпить чего-нибудь, как их начинало просто-таки выворачивать наизнанку.
Наконец, один из варягов пришел к Эйстейну и сказал:
– Капитан, если мы здесь останемся, то поляжем все до единого. По ночам мы видим огни на наших кораблях. Они совсем рядом, они ждут нас. А мы все торчим здесь, ходим в насквозь отсыревшей одежде, спим на тюфяках из гнилой соломы, многие голодают. Слушай, Эйстейн, мы не трусы, но тут нам пришлось столкнуться с неприятелем, которого не достанешь ни мечом, ни топором. Давай, капитан, сниматься отсюда, пока у нас еще есть силы добраться до побережья.
– Знаешь, Хельге, – ответил Эйстейн, – если бы я услышал подобную речь от кого другого, я б его прикончил на месте. Я знаю, ты потерял тут, на Сицилии, двоих братьев, родного и двоюродного, так что у тебя есть право говорить так. Но знай, если мы сейчас вздумаем перевозить Харальда, он умрет.
– Я не за себя говорю, капитан, а за две сотни моих товарищей. Если бы можно было выкупить жизнь одного человека ценой жизни другого, я с радостью умер бы, чтобы спасти Харальда. Но не думаю, чтобы даже норвежский Медведь ценил свою жизнь дороже жизней двухсот других воинов.
– Это ему решать, – резко бросил Эйстейн. – Давай спросим у него самого.
Харальд сидел, привалившись спиной к бочонку, с бессмысленным видом вертя в руках пук шерсти. Когда Хельге с Эйстейном вошли в шатер, он улыбнулся им, и тут же снова сосредоточился на своем занятии.
– Слушай, брат, Хельге говорит, что воины расхворались, – сказал Эйстейн.
Харальд долго не отвечал.
– Бедняги, они чувствуют себя хорошо только, когда под ногами у них покачивается дощатая палуба драккара, а в лицо дует свежий морской ветер, – проговорил он наконец. – На суше им душно, как и мне.
Хельге выступил вперед и пал на колени перед викингом.
– Господин, воины убеждены, что тебе недолго осталось жить.
Эйстейн хотел было заставить его замолчать, но Харальд взглядом удержал его.
– Да, парень, так они думают.
– Что ты выберешь, остаться здесь или отправиться в свою каюту на «Жеребце»? – спросил Хельге.
Харальд покачнулся, как будто теряя сознание, потом вдруг собрался с силами и процедил сквозь стиснутые зубы:
– Отнесите меня туда, прошу вас.