Мечтатель из страны OZ, или сны сочинителя
Шрифт:
Да, я пишу, но это вряд ли можно назвать делом. Моя работа закончилась, как только я написал четыре истории своих неудач. Я считал эти истории неудачами пока работал над текстом, но собрав их все воедино, я понял, что это история моего успеха. Я шел к нему крайне путанной дорогой, похожей на путь в сумасшедший дом. Но нет, я не сошел с ума, я освободился. Я освободился от чувства долга, от чувства вины, от чувства неудачи. Я реально счастливый человек, потому что мне удалось то, что мало кому удается – я пустил под откос все свои проекты, которые сулили мне плен. Я испоганил все, что только можно было испоганить. Я должен этим гордиться, потому что сделал это вопреки собственному страху неудачи. Я лузер, который стал лузером, потому что всегда хотел им стать, и именно поэтому это история успеха. Вопреки здравому смыслу мне удалось реализовать
Единственное, что мне до сих пор не удавалось – это стать счастливым. И вот время пришло, и это мой самый амбициозный проект. Попытаться стать счастливым после полувека нытья! Я ведь мог бы покончить собой уже в девятнадцать, когда за двадцать рублей купил у своего университетского приятеля самодельное устройство – язык не подымается назвать его пистолетом, – позволяющее стрелять мелкокалиберными патронами. Я протестировал его на пустых бутылках в сарае. С расстояния в два метра пуля разбивала их в осколки. Немного поразмыслив, я пришел к выводу, что не готов застрелиться из такого дешевого и ненадежного устройства и решил вернуть оружие прежнему хозяину. Обстоятельства сложились таким образом, что в этот вечер меня и владельца пистолета арестовала оперативная группа, которая сидела в засаде, поджидая тех, кто накануне написал во дворе университета антикоммунистические лозунги. Собственно, их-то мы и пришли проведать, движимый инстинктом, который влечёт преступника на место преступления. Нас задержали. В сумке у меня был Женин пистолет и за него нам дали еще одну статью на двоих, помимо статьи за хулиганство. Четыре месяца мы провели в тюрьме под следствием, и еще восемь, по приговору суда, на стройках народного хозяйства. Освободили нас по амнистии по случаю 70-й годовщины Октябрьской социалистической революции, с наследием которой мы призывали покончить. Впрочем Женя ничего не писал, он просто стоял рядом и наблюдал, как мы с Игорем в сумерках 7 ноября 1986 года упражняемся в сочинении лозунгов. И хотя Игорь выражал свои мысли очень обтекаемо, это не помогло ему избежать тюрьмы. Следователи так и не смогли разобраться в том, кому принадлежат тот или иной призыв, и они решили разделить ответственность на всех в равной доле.
На самом деле, единственным виновником во всей этой истории был я. У моих товарищей не было повода ненавидеть Советскую власть. Жили они с родителями в благоустроенных квартирах, их отцы были коммунистами, и учились они на престижном тогда историческом факультете местного университета. Мотив был только у меня одного. Помимо непомерного честолюбия, меня изводила мысль, что я вынужден проводить лучшие свои годы в одном доме с умирающей старухой – теткой моей матери, которая согласилась приютить меня, когда я приехал в Иркутск поступать в институт. Наводненный крысами неблагоустроенный дом, с завалившимся уличным туалетом, наводненный крысами и стоячей водой в подполье, промерзал за ночь настолько, что половая тряпка прилипала к полу. Старуха каждую ночь готовилась к смерти, я через день вызывал ей скорую, врачи кололи ей лекарство от ишемии, которое лишь на время снимало симптомы удушья. Три года проведенные в такой обстановке привели к тому, что я погрузился в настоящее отчаяние. Здесь я заразился гепатитом А, и когда скорая увозила меня в больницу, я даже радовался, что болезнь избавила меня от необходимости поддерживать жизнь и тепло в разрушающемся доме. Я был святым в свои двадцать лет, но не знал об этом. Наверное поэтому святости я предпочел судьбу государственного преступника.
Хуже тюрьмы могла быть только смерть, но умирать я сразу передумал. Почему-то никто не хочет умереть в тюрьме, все хотят умирать на свободе. Так никто не хочет умирать больным, все хотят выздороветь. Выздороветь, а потом уже умереть – здоровым и счастливым.
Женя был немного туповат, но при этом эксцентричен. В тюрьме он пользовался уважением за невозмутимость и высокий рост. Игорь прославился на всю тюрьму умением рассказывать сказки, сюжеты которых он черпал из бесчисленных фантастических романов, которыми была забита его голова. Игорь и сам походил на героя сказки – слабый и уродливый, он кажется плохо соответствовал суровой советской действительности, от которой его оберегал отец, работавший начальником автоколонны в таксопарке и по совместителю возглавлявший партком этой организации. Это был небольшого роста простой мужик, разгуливающий по дому в одних трусах. В городе он пользовался уважением. Он напряг все свои связи, пытаясь найти способ вытащить сына из тюрьмы, но и они оказались бессильны перед тупым и мстительным обкомом партии, поставившим следствию и прокуратуре задачу как следует наказать отщепенцев. Отцу удалось добиться только того, чтобы Игоря не перебрасывали из камеры в камеру, как это происходило со мной и с Женей, а содержали в специальном корпусе, в одной камере с «наседками», «работавшими на кума». Кстати, ордер на наш арест подписывал заместитель прокурора области – будущий генеральный прокурор Российской Федерации Юрий Чайка. Я даже удостоился короткой аудиенции с ним, в ходе которой он попытался прояснить для себя роль каждого участника в этом преступлении. Помню, что я был изрядно напуган перспективой загреметь в за решетку, но прокурор дал ясно понять, что избежать тюрьмы мне не удастся.
Пока мы сидели под следствием, Горбачев выпустил на волю первую партию политзаключенных и наше дело спустили на тормозах, назначив всем участникам минимальные срока, с отбытием наказания на принудительных работами на стройках народного хозяйства. После восьми месяцев работы формовщиком на домостроительном комбинате, я уехал на Кавказ к родителям, и оттуда вскоре был призван в армию.
На призывной комиссии какого-то ответственного за призыв военного интересовало чем я увлекаюсь. Я решил ответить честно, как есть:
– Философией.
Дядька смотрел на меня искренне недоумевая. В стенах военкомата это звучало как анекдот.
– Какой философией? – удивился военный.
– Экзистенциализмом.
– Каким еще экзистенциализмом?! – продолжал удивляться служивый.
– Французским.
В принципе, я ничем не рисковал и мог назвать хоть феноменологию, хоть структурализм – в двадцать три года, стоя в одних трусах перед комиссией, я мог позволить себе любую роскошь: одного взгляда на состав призывников было достаточно, чтобы понять, что служить я все-равно отправлюсь в стройбат.
Стройбат мало походил на службу, скорее это была лайт версия тюрьмы. Большинство моих сослуживцев в свое время были осуждены по разным статьям. Именно стройбат укрепил в моем сознании ту мысль, что я рожден для маргинальных практик. В армии мне было хорошо – там я расстался со своими амбициями и научился жить одним днем. Часто я проводил этот день за кружкой пива из ближайшего ларька. Два года, в стройбате отложились во мне страхом повторного призыва, который регулярно являлся мне в виде кошмара.
Одно из таких сновидений было настолько реалистичным, что я специально записал его, как некий опыт, который мне тоже пришлось пережить.
На этом раз меня призвали в ту же часть, где я служил раньше. Попытки напомнить отцам-командирам о том, что я уже здесь провел два года своей жизни, не дали положительного результата.
– Вы понимаете, что это ошибка? – добивался я ответа у постаревшего командира роты.
– Конечно понимаю, но, думаю, что там, наверху, это сделали специально, с умыслом. Кстати, я всегда хотел тебя под трибунал отдать: служил ты паршиво, приказы не выполнял, так что ничего с тобой не станет, послужишь еще разок.
И тут меня неожиданно осенило – это шанс срубить бабок с Министерства обороны! Эти суки заплатят мне за каждый день службы, как за рабочий день по суду!
В общем, идея была блестящей, но потом во сне что-то пошло не так. Командиры взялись за свои старые скверные привычки, пришлось их вырубать амбарным замком, душить, топить в сортире и все такое прочее, что может происходить в дурном сне. К счастью, они выжили, варили супчик, вспоминали армию и, время от времени, после приступов гомерического хохота, припадали к дыхательному аппарату.
Интересно как сложилась судьба моих товарищей. Несмотря на подпорченную биографию, им удалось через год восстановиться в университете на заочный факультет. От армии им удалось закосить по состоянию здоровья. Жене, правда, пришлось ради этого ненадолго лечь в психушку. Закончив университет, Женя устроился в краеведческий музей и развернул в нем предпринимательскую деятельность, продавая туристам сувениры. Он женился, завел детей и стал патриотом, с удовольствием участвуя в костюмированных музейных реконструкциях, посвященных Великой Отечественной войне. Евгений даже писал мне в Америку письма, высмеивая мой выбор и хвастаясь теми свободами, которыми он пользуется в России.