Мед его поцелуев
Шрифт:
— Не желаете ли подняться наверх в ожидании новой газеты? — спросила она у мужа. — Уверена, мы найдем, чем смягчить вашу потерю.
Она не хотела этого — просто злилась, что так легко поддавалась его чарам. И приглашение было проверкой.
На миг ей показалось, что он готов согласиться. Его глаза засияли, превращаясь в теплое серебро, которое она видела теперь только по ночам, а рука потянулась погладить ее по щеке. Прикосновение растопило лед, сковавший ей сердце в тот миг, когда он назвал ее просто помехой…
Но пока она таяла,
— Если бы я мог. Но парламент открыл сессию два дня назад. Я не могу пропускать заседаний.
— А это важно? — спросила она, прежде чем сумела одернуть себя. — Кто беспокоится там о твоем присутствии?
Серебряные глаза стали стальными.
— Я должен начинать так, как намерен продолжить. Однажды им будет небезразлично. Но этого не добиться, пока я не заявил о себе.
— Как мило, что ты даешь им шанс узнать о себе, — пробормотала она.
Малкольм взъерошил волосы. Он выглядел так, словно готов был спорить. И Эмили надеялась, что он начнет. Их ссора в башне перед отъездом в Лондон вмиг разрядила атмосферу, но теперь она задыхалась в обществе, а он стремился это общество покорить, и Эмили знала, что их брак далеко не в начале списка его дел.
А брак мог быть испорчен ее тайной карьерой писательницы — Пруденс все еще не соглашалась увидеться с ней, но ни один слух о «Непокоренной наследнице» не связывал пока книгу с именем Эмили. Однако после четырех недель в Лондоне Эмили знала, что главной угрозой их браку была не ее книга, а те слова, которые они друг другу не говорили, несказанные слова, кипящие между ними. Вскоре эти слова станут океаном, через который не перебросить мост, с опасными водоворотами, готовыми разлучить их навсегда.
Она хотела, чтобы Малкольм говорил о своих чувствах. Но голос его стал холодным.
— Ты забываешься. Надеюсь, на сегодняшнем приеме ты будешь помнить о приличиях и придержишь свой язычок.
Она судорожно вздохнула. Когда Малкольм взял ее за руку, чтобы запечатлеть поцелуй, Эмили сжала пальцы в кулак. Он все же поцеловал ее костяшки.
— Если ты хочешь одной лишь пристойности, стоило выбрать другую жену, — сквозь сжатые зубы сказала она.
— Мы можем не начинать разговоров о нашем браке? — спросил он, вцепившись в подлокотники кресла. — Что сделано, то сделано. И как только я обустроюсь в парламенте, у нас будет все время мир. А до тех пор, я уверен, ты сможешь развлечь себя и сама.
Вот и весь разговор о браке — и его хватило, чтобы Эмили ощутила тошноту и угнетенность, едва ли не готовность к самоубийству.
Она вскинула подбородок и поднялась со стула, бросая салфетку в лужицу пролитого чая.
— Что ж, хорошо, милорд. Я найду себе развлечение. И сегодня буду именно той женой, которая вам нужна.
Он тоже поднялся, все еще притворяясь джентльменом, несмотря на пламя в его глазах.
— А если не будете, вы получите тот разговор, которого так желали, но обещаю, вам он отнюдь не понравится.
Она
Но ей было наплевать на свою репутацию. Она хотела убраться от него подальше, подумать, кто из них виноват в том, что их брак так быстро превращается в полный кошмар. Эмили знала, что и она не идеальна, и у нее есть секреты, однако она слишком боялась признаться ему в своих чувствах и поступках, не имея представления о том, какой может быть реакция.
Ей требовалось время, чтобы решить — стоит ли за него сражаться или же книг, которые она пишет, ей хватит, как уже долгое время хватало раньше.
Той ночью Малкольм откинулся на подушки недавно купленного дивана. Эмили встретила его очень тихо, когда он постучал в ее дверь, приглашая сопроводить его вниз — не было раздражения, которого он ожидал, не было удовольствия, которого он жаждал, была лишь спокойная уступчивость. Эмили смотрела на свои руки, которые сложила на коленях, как подобало приличной девушке.
— Что тебя гложет, милая? — спросил он. — Сегодня ты сама не своя.
Ее терпение вспыхнуло. Но если и растопило лед, то лишь настолько, чтобы погасить остатки эмоций. И когда она вновь заговорила, в ее голосе звучал лед.
— Разве не этого ты желал, милый? — возразила она. — Пристойности?
Этим утром она обещала ему, что станет женой, которую он хотел. Но теперь он знал, что она собирается его провоцировать и преуспела в этом. Но их экипаж уже останавливался перед первым домом, в котором их ждал прием. Он не мог позволить себе обсуждать сейчас их семью, поскольку хотел сохранить лицо перед обществом.
Поэтому он позволил Эмили продолжать. Она прожгла его взглядом, но тут же вспомнила, что обязана продолжать представление, и вновь примерно уставилась на свои перчатки.
Первый прием показался ему мешаниной лиц и бесконечной чередой пустых разговоров. Малкольму никогда не нравились светские рауты с обязательной прогулкой по дому — они с Эмили переходили из гостиной в гостиную, приветствовали хозяек домов, соприкасались пальцами и обменивались вежливыми приветствиями с другими гостями, а через четверть часа уже были у входной двери.
Когда их экипаж наконец пробрался сквозь толкотню других перед домом, Малкольм помог Эмили подняться на сиденье. Она расправила юбки и села, вновь превратившись в статую. Он видел теперь, почему ее называли Непокоренной. Все в ней казалось ледяным совершенством, сдержанным, недостижимым, далеким.
Он хотел пробиться сквозь этот неприступный фасад. Хотел запустить пальцы ей в волосы, высвободить ее кудряшки и позволить им течь сквозь пальцы. Хотел услышать ее смех, низкий, гортанный, предназначенный только ему одному.