Мед
Шрифт:
– Как это – слегла воробьем?
– Я так называю. Она всегда приходила, когда ей было тяжело, рассказывала и лежала воробьем.
– А воробьи лежат?
– Ну что ты прицепился! Лежала, нахохлилась и рассказывала, что есть человек, который ее любит по-настоящему. А она – его. И сейчас она поедет к нему, но чего-то боится.
– Чего боится?
– Не знаю.
– И поехала?
– Я не знаю.
– Как не знаешь?
– Вот так. Я ее обняла, но было уже поздно. У нее так всегда после откровенности – сплошная злоба… Она встала,
– Ну да…
– Ты думаешь, у нее кто-то был?
Карауля в машине по утрам, я больше всего боялся увидеть, что однажды утром она выйдет не одна, а с кем-то, и они вдвоем попрыгают за выпечкой и кофе.
«У меня все хорошо без тебя. Уйди!» поменяется на «У меня все хорошо с другим! Уйди!». Разница в два слова, а такая пропасть.
– Не знаю. Какая теперь разница? Все проходит. Летом пух, зимой снег, осенью дождь.
– Ну да.
Я оставил Леру сидеть в туалетной комнате. Вышел, расплатился, из «Моллюска» пошел к «Большому Эм». Несмотря на сумерки, свет ударил в глаза. В магазине я показал на «белое на черном» и двумя пальцами – черчиллевскую «виктори». Хотя какая еще победа? Полное поражение.
– Мы валюту не принимаем, – сказал продавец, когда увидел, что я протягиваю сто долларов.
– Сдачи не надо.
– Валюту не принимаем, – в духе булгаковского аукциониста («Граждане, сдавайте валюту!») непримиримо повторил он.
Пока я рылся в карманах, ища половину от последней пестрой бумажки, рядом оказалась Лера:
– Я заплачу.
Она приложила карту и шепнула: «Валера, спрячь быстро деньги».
Похоже, раз ей не удалось стать любовницей, решила примерить на себя роль рачительной домохозяйки.
Мы не сговариваясь пошли к Прудам. Сейчас там никого не было: московская весна снова стала продолжением поздней зимы, мокрой и холодной.
Лера шла по серо-розовой гальке, я смотрел на ее ботильоны со сверкающими белыми пятками, которые от холода становились все больше фиолетовыми.
– Давай сядем, – предложила она.
Мы сели на лавочку, я дал ей фляжку, сам взял вторую. Какое-то время мы сидели, отпивали джин маленькими глотками, как пьют кока-колу заболевшие ротавирусом.
– Юля говорила про Пруды, что тут как будто все зло скопилось.
– Это у нее все зло скопилось.
Я не знал, о чем еще разговаривать. Лера, кажется, тоже. Я подумал, что вокруг Прудов всегда стояли очень тусклые фонари. И только при входе светилось здание общественного туалета и МОГЭС. Может, это специально так сделано, чтобы поддерживать воландовскую энергетику приближающейся трагедии?
– Ты знаешь, через сколько человека считают пропавшим без вести? – спросила Лера.
– Нет, не знаю.
– Через год. Год, представляешь? О человеке может быть ничего не известно год, и только тогда считается, что он пропал…
– Лера, да о чем ты? Юля же недавно пропала.
– Недавно, – она попыталась отпить джин, но так застучала зубами о горлышко, что не получилось и мелкого глотка. – Полгода – тоже недавно.
– Пойдем.
Я повел ее в общественный туалет. Внутри, как ни странно, было чисто, хотя в вечернее время сюда наверняка ходили только бомжи. Мы вошли в кабинку. Я положил ее руки на стену, снял пальто, бросил на бачок. Платью уже некуда было струиться, и я как-то неуклюже подвязал его спереди, как завязывают клетчатые рубашки техасские девушки. Трусы на Лере были тоже из серии «встреча выпускников» – такое белье, которое не носят, а надевают, чтобы сразу снять.
Я просунул обе руки за лямки по бедрам, развел в стороны. Тонкий эластичный материал сделал «крям-с». Я прислонил ее к себе, она вздохнула и стала тихонько постукивать каблуками-«утюгами», потом все громче.
Все закончилось быстро. Я помог ей одеться, мы вышли. На Прудах стало совсем темно и совсем холодно.
– Что нам теперь делать? – спросила она.
– Ничего, забыть.
– Нет, – Лера одернула платье, а я вспомнил разорванные куски трусов, болтающихся под ним. – Я не забуду. Пойдем теперь к тебе, в квартиру Юли. Хочу там.
– Нет. Зачем?
– Пойдем!
– Не надо, Лера, пожалуйста… Это было случайно.
– Нет! – она мотнула «биноклевой» сумочкой. – Не пойдешь, тогда я останусь здесь!
– Оставайся.
– Это тебе как «бери с полки и уходи»?
– Лера, хватит!
– Иди ты!
Она демонстративно пошла по дорожке в другую сторону. Пятки, выглядывающие из ботильонов, из фиолетовых стали зелеными, каблуки заламывались. Она дошла до одной из скамеек. Поверхность отливала инеем, но Лера упрямо села, даже не подсунув под низ пальто.
– Лера, ну, пожалуйста…
Я хотел довести ее до Пушкинской: пусть сядет в метро, поедет домой, почти что красивая женщина с круговой подтяжкой, блефаропластикой, большой силиконовой грудью, в пальто с воротником из каракульчи, дурацкой лаковой сумочкой, будет изредка поправлять прямоугольник часов «Дутти» под «Картье», а все вокруг будут думать, что эта приличная дама едет из театра.
Она доедет, войдет в подъезд многоэтажного дома серии «сорок четыре пэ» и вызовет лифт. Интересно, когда она снимет разорванные, в сперме трусы? В подъезде, войдя в тень под лестницей, или в лифте? Скомкает и уберет их в сумочку? Или, уже войдя в квартиру, зайдет в ванную, пока битюк Булат украдкой опрокинет пятую стопку?
Но все пройдет гладко. Никто ничего не заметит. Или сделает вид, что не заметил. Возможно, они даже займутся сексом. На боку, под одеялом, в темноте и полной тишине.
Темнота и тишина – признаки несчастья.
– Лера, зачем ты рассказала мне про Питер, про какую-то измену? Про кого-то, кто ждал там Юлю? Чтобы переспать со мной? – я сел рядом на скамейку, слой инея неприятно ожег через брюки. (Каково же ей? А ведь сидит, упрямая!) – Или что?
– Потому что я ее ненавижу!