Мед
Шрифт:
Там был столик, за которым мы обычно сидели компанией человек в шестнадцать. Классика жанра – сборища, где мужчины творческие, бедные, недооцененные, в свитерах с «горлом» и джинсовках, один обязательно с гитарой. И все мнят себя великими художниками! И, конечно, очень хотят есть, выпивать и трахаться.
Среди них был Гена – действительно гениальный художник, который показал мне, что такое пропорции.
А еще помог мне убить мать.
Это сейчас Никольская светлая и нарядная, а тогда – один фонарь на сто метров, да и то часто не горел. Зато там можно было купить что угодно: оружие, наркотики… Проститутки стояли вдоль магазинов, поджидая улыбчивых Бенов, улизнувших из «Хилтона» без Барбар.
На углу была аптека, перед которой всегда стояло несколько человек в длинных пальто. Подкладки служили витриной для препаратов, как в фильме «Иван Васильевич», когда Шурик покупал микросхемы.
Когда мы сидели в той чебуречной, Гена иногда вставал и уходил. Однажды мне стало интересно, куда он ходит: я спросила. Он посмотрел на меня оценивающе, сказал: «Пошли, покажу». Мы купили упаковку феназепама. Гена объяснил, как он влияет на нервную систему и какой эффект дает вместе с водкой, как его правильно дозировать, чтобы видеть волшебные сны, а не заснуть навсегда.
Я попробовала только один раз. Мне хватило. Состояние слишком напомнило мать: воловьи глаза и размазанный рот. В чем-то я все-таки ей благодарна: она поставила мне «прививку» от алкоголя и наркотиков на всю жизнь.
Психологи говорят, что дети в семье, где родители – алкоголики, на всю жизнь обречены быть либо законченными алкоголиками, либо такими же упертыми трезвенниками.
Я – второе.
ТОТ ДЕНЬ
Феназепам стоил дорого, но за месяц я накопила на две упаковки. Двадцать граммов – в два раза больше смертельной дозы.
И наступил Тот День.
Впервые чувствую, как вместо уродливых звездочек-пиктограмм я хочу написать заголовок: «Тот день».
Или лучше напишу так: ТОТ ДЕНЬ.
Отец улетел на несколько недель. Мать запила сильнее обычного. Тут как раз подвернулась Лера – предложила отвезти ее на дачу. Я согласилась, кивнув: «Может, на свежем воздухе станет лучше».
В институте после первых двух лекций помелькала в мастерской, по-тихому вышла, сразу – на вокзал.
Когда доехала и вошла в дом, мать была почти трезвой – как будто чувствовала. Давно я ее такой не видела!
– Чего приперлась?
– Хотела поговорить.
– Чего говорить? Все равно счастливой не будешь…
Дальше она завела свою обычную шарманку: «в кого уродилась», «посмотри на себя», «шалава», «разрядилась, королева “Шантеклера?», «а волосы-то жидкие», «а колени-то, ноги какие», «и кто с такими замуж возьмет»…
Поток иссяк, когда я поставила бутылку на стол. Помню, как она колебалась. Она всегда была сильной. Не сразу умерла после такой дозы – после десятилетия алкоголизма умудрилась еще спуститься по лестнице, зашла в угол. Еще бы чуть-чуть – и позвонила: два ноля – один. Но телефона там не было…
Недавно я поняла, почему она пошла именно под лестницу. Они с отцом хотели установить там телефон. Телефон на даче в те времена – настоящий признак успеха: «Как у министров!», – продолжение ее присказки «Да ко мне министры ходят!»
Телефон они так и не поставили – это было, действительно, сложно. Но эта старая сука – с литром водки и двадцатью граммами феназепама в желудке – остатками умирающего сознания все-таки помнила, что там МОГ БЫ БЫТЬ телефон!
Мог бы, мама, мог… Но даже если бы был, тебе бы это не помогло!
Ее организм боролся: пропитый, старый, но все еще сильный. Так что она умерла не от комы – задохнулась собственной блевотиной: пыталась очистить желудок, продолжить жизнь. Напрасно: желудочный спазм возникает позже, чем смертельная доза втягивается в кровь.
Когда я узнала, что она провалялась в том углу под лестницей три дня, пока ее не обнаружили соседи, внутри заиграло: «Отомстила! За себя! За арбуз! За тысячи “счастливой не будешь? и “отрезанный ломоть?. И даже за то, что защищалась мной от маньяка!»
Получай! Бам-с!
Глава 2. Лера
Жизнь – магазин.
Бери с полки что хочешь и уходи.
Не помню, как вызвал такси, даже как сел в него. Очнулся в пробке на мосту напротив «Метрополиса».
– Ты где? – спросил кто-то в трубке.
– На мосту.
– На каком еще мосту? Валера, я знаю!
– Что?
– Я все знаю, – сказала Лера: это была она.
– Что «все»?
– Что случилось с Юлей.
– Что?
Повисла пауза, единственная за пять лет наших разговоров с Лерой.
– Мне звонил следователь… Этот Космодемьянцев.
– Коломиец.
– Да! И я знаю, где она.
– Где?
– Я расскажу, как все было! Она… там… точно! – снова через несвойственную паузу сказала Лера.
Видимо, ей не очень понравилась моя реакция.
– Давай встретимся.
– Зачем?
– Поговорить.
– Ну да… Ресторан «Моллюск» знаешь?
– Знаю.
– Давай там.
– Это рядом с прудами?
– Да.
– С Чистыми?
– Патриаршими.
– А почему не в квартире?
– Потому что я хочу много выпить и очень много съесть, – сказал я, и это была стопроцентная правда. И к ней я тут же добавил стопроцентную ложь: – С тобой.
– А, хорошо… Через час?
– Через три. У меня еще дела.
Я отключил вызов.
Дома я долго грелся под душем, скреб кожу, хотел смыть образ маленькой Юли: с глазами-блюдцами, руками и ногами-«спичками», длинной шеей («Ишь, шею вытянет!»), вся в синяках от ударов («В кого уродилась!»), как она тащит к черному мусоропроводу арбуз. И почему мусоропроводы, правда, всегда такие черные? Как будто раз в день кто-то выливает туда ведро мазута…