Мед
Шрифт:
Удивительно, как дети с ненавидящими их родителями наделяют разные предметы волшебством. Я понимаю, почему «Гарри Поттер» приобрел такую популярность. Плохой язык, тупой сюжет, «картонные» персонажи, но все это неважно! Достаточно изобразить детей с магической силой, совами-помощниками, волшебными палочками и специальным местом, которое их объединяет и защищает – и тогда читатели простят все остальное.
Дотащила арбуз до квартиры, закатила в кухню. Горел свет, но было тихо: вроде никого. Я подумала: «Вот хорошо! Успею помыть и положить на блюдо!»
Помыла, стала вытирать полотенцем и не заметила, как мать подкралась сзади.
– Ты где бы-ла-а-а? Где-е-е ты-ы-ы бы-ла-а-а? Дря-а-ань!
Я уже привыкла, что она говорила таким полукаркающим-полусвистящим голосом.
– Я… Я за арбузом ходила, – показала на зеленый шар, который должен был все оправдать.
– Я спрашиваю: ты где-е-е была-а-а? Тва-а-арь та-ка-я! В ко-го у-ро-ди-лась?
На слоге «лась» она захлебнулась слюной и от этого разозлилась еще больше – ударила меня. Ну, и ладно! Арбуз – пнула. Помню ее пятку со «шпорой» в заломленном уродливом тапке, и как арбуз покатился, а она схватила меня за волосы, прижала к полу, сняла этот мерзкий тапок и долго била по голове.
Потом я, избитая, сидела, прислонившись спиной к кухонным шкафам. Чешская стенка с круглыми ручками-вырезами, желтая на панелях и с салатовым на окантовках дверец. Предмет гордости советских семей: «Покупаем импортную мебель? Значит, счастье есть! Любим детей и друг друга».
Когда я уже не могла рыдать, начала думать: «Зачем я все это сделала? Купила арбуз и так долго тащила. Заставляла мать беспокоиться… Она же, наверное, места себе не находила? Где я, что со мной?»
Дети не только любят любых родителей. Еще они оправдывают любые их поступки, потому что, несмотря ни на что, хотят выжить.
Когда отвсхлипывалась, поползла на четвереньках, выкатила из-под стола арбуз, взяла, донесла до мусоропровода. Открыла, положила в этот черный грязный-вонючий «рот», хлопнула: бу-у-ум! Услышала тяжелое «бам-бам-бам», потом далекое «хрямс» внизу.
Арбуз разбился, как и мои надежды. Утром из-под дворницкой потечет темная жижа с кислым запахом гнили.
Такой будет моя жизнь.
Дедушка и бабушка жили в Башкирии: сто километров от Уфы, деревня Мраково.
У них была собака – дворняга средних размеров с кличкой Плошка. Когда она гуляла и возвращалась поздно, они ее били: дед ногами, бабка – металлическим прутом. Дед в любую погоду носил резиновые сапоги, обрезанные по щиколотки, с шерстяной подкладкой, тяжелыми подошвами и корками грязи вокруг мысов. Не знаю, почему, но назывались они «подпорки».
До сих пор мелькает перед глазами, как мысок поднимается и опускается, ударяя Плошку. А та стоит, терпит, смотрит слоновьими глазами. Дед обычно показывал ей часы – кировские, без ремешка. Они висели у него на веревке, примотанные к брюкам. В детстве я не понимала, что только сумасшедший или очень злой человек будет показывать собаке часы: «Не вернулась вовремя!» А тогда – каждый вечер просила-умоляла, чтобы Плошка пришла вовремя, чтобы ее не били!
Бабка тоже била собаку, но по-другому: хладнокровно, с расчетом, целясь в спину, где у Плошки вылезал хребет. Потом этим же прутом она рисовала мне фигурки на земле, когда у нее вдруг появлялось настроение поиграть с Джанкой – так она называла меня: сокращенно от моего настоящего имени – Джамиля. «Смотри, коняшка!» – показывала на пыль, где было нацарапано что-то похожее на червяка с ногами.
На этот же прут она опиралась, когда ходила. Мне хотелось, чтобы он надломился, и бабка упала в грязь, захлебнулась, задохнулась, перестала жить. Перестала бить бедную Плошку!
Мне было семнадцать. Пришла поздно вечером. Открыла дверь. Услышала, что мать уже в «первой позиции»: она кричала, что ей испортили жизнь, и конечно же, любимое «В кого уродились?»
– На часы смотрела, шалава?
– А сколько сейчас? – без особого желания устраивать перепалку отмахнулась я: она уже еле стояла на ногах.
– А вот… А вот сколько!
Снимая обувь, я не заметила, как она подошла. Потом – искры из глаз, стальной тяжелый «пятак» по переносице и воспоминания о Плошке.
Дед с бабкой давно умерли, а те кировские часы перекочевали к матери – на той же дурацкой волосатой веревке из пеньки. Часы сохранились, веревка – еще лучше. Иногда даже странно, что такие вещи служат дольше, чем длятся жизни людей.
Я пришла в себя, когда мать замахнулась второй раз. Я увернулась, схватила, что попалось под руку. Это была подставка под коньки – валялась среди обуви: длинная, тяжелая. Размахнулась, ударила со всей силы. Мать завалилась – я попала ей по шее. На серой дряблой коже подставка оставила красные круги, очень похожие на бусы. Не задумываясь, ударила второй раз. Третий, четвертый, пятый… Хотела еще шестой и седьмой, но поняла, что убью. И поняла, что быстрая смерть – это слишком легко для нее.
Не-а! Не так хочу!
Она корчилась, валялась в ворохе обуви, тряслась, хрипела: «Не надо-о-о, доч-ка-а-а!»
Тогда я первый раз поняла, что могу. Вообще, все могу.
МО-ГУ!
Замахнулась еще раз – для вида. Она опять завыла. Я бросила пластиковую штуку от коньков, подняла мать, удивившись, какой легкой она стала. Или, может, я – сильной?
И куда девались те крепкие колени-дыни («Вот смотри, какие у женщины должны быть ноги»)? Как и волосы – один как пруток.
Отвела ее в комнату, налила стакан водки, сверху добавила полпузырька «Корвалола».
Она выпила, осела, долго плакала. Потом заплетающимся языком рассказала историю, что когда-то была помощником прокурора в Нытвенском. Менты поймали маньяка, убившего нескольких женщин, и она его допрашивала. Тогда я была у нее в животе – пятый месяц. Во время допроса следак вышел, а маньяк, хоть и в наручниках, встал, пошел на нее. Она отступала, насколько в камере хватило места, а когда пятиться было уже некуда, расстегнула жакет, выставила вперед живот – внутри была я. Тот увидел, что она беременна, и замер. Тут как раз вернулся следователь и усадил его обратно.
– Ты спасла меня, доча-а-а… Спа-сла-а…
– Спасла, мама, – кивнула я и подумала: «И скоро еще раз спасу».
Я училась на художника-графика, но бoльшая часть потока, как и я, считали себя художниками – молодыми и злыми, готовыми ко всему. Настоящие подростки из поколения «Дальше действовать будем мы», чьи пластичные годы пришлись на девяностые.
На Никольской была чебуречная – не та, куда ходят уж совсем алкоголики; приличнее – куда водили американских туристов. Всех этих Бенов и Барбар в бейсболках, которые улыбаются во все не свои тридцать два зуба и говорят что-то фальшивое о красоте и самобытности «Рус-си», хотя на самом деле видят, какое же убогое уродство вокруг.