Мед
Шрифт:
– Значит, правда…
– Что?
– Что мать была алкоголичкой и ее куда-то уводили.
– Ну, правда… А ты откуда знаешь?
– Из… – я не стал продолжать, а то еще придется пересказывать Лере дневник. – Мне Юля рассказывала.
Принесли еще вино и морепродукты.
– А как тебя зовут на самом деле?
– Гульнара.
– Гульнара? А почему ты называешь себя Лера?
– Как это почему? – удивилась Лера. – Потому что Гульнарой быть стыдно! Ты бы тогда как меня называл? Гуля, Нара?
Я почувствовал что-то опасно-кокетливое в этом «как бы ты меня называл».
– Лизетта.
– Ну, почти. Когда мы жили на севере, наш отец спас французского путешественника: его самолет разбился, но сам он выжил и дрейфовал на льдине. Папа полетел по вызову в буран, сел на ту льдину и забрал его. Француз подарил ему часы и сказал, что расскажет своей только что родившейся дочери, как его спас русский летчик. Папа сказал, что тоже ждет дочку – меня, и спросил, как тот назвал свою. Оказалось, Лизетта, как в той песне: «Лизетта, Мюзетта, Жанетта». Папа вернулся и хотел назвать меня Лизетта, но мама, конечно, сказала «нет».
– А чем тебе Гульнара не нравится?
– Гульнарой быть стыдно. Но я ко всему готова! Я же дочь летчика!
– При чем тут… Ладно, ты сказала, что что-то знаешь.
– Да.
– И?
– Юля приходила ко мне только тогда, когда ей было нужно. Когда ей было тяжело. Рассказывала, жаловалась. Неприятно! А ты для нее – как магазин: приходит, берет, уходит.
– Лера… о чем ты?!
– Как ты вообще смог прожить с ней так долго? Три года! Никто столько не выдерживал.
– Я думал… думаю, мы подходили друг другу.
– А я думаю, что если долго всматриваться в бездну, бездна становится тобой.
– «Бездна начинает всматриваться в тебя», если ты про Ницше.
– Молодец, эрудит!
– А ты откуда… – я подыскивал что-то менее унизительное, чем «откуда ты знаешь Ницше?», но пьяное сознание сотворило нечто промежуточное: – А откуда ты любишь Ницше?
– Я Набокова люблю. И Монтрё люблю!
– Монтрё?
– Где Набоков жил. Хочу хоть раз побывать там… Швейцария! Эта сука была! Полторы тысячи в сутки, шампанское и рояль на завтрак. Но дело не в деньгах… Я с кем поеду? С битюком этим?
– С каким еще битюком?
– С Булатом, с каким!
Лера, кажется, перешла от бравурности ко второй стадии опьянения – вспыльчивой плаксивости.
– Зачем тебе в Монтрё?
– Как это зачем? Я же в литературном училась. Мать хотела, чтобы я была экономистом, а я на втором курсе перевелась. Вот как я всем показала!
– Но ты же экономист, Лера! Ты же в банке работаешь.
– Ну и что! А я все равно в Монтрё хочу!
– Я тоже в Монтрё хочу. Нет, не хочу я в Монтрё… Неважно, куда, главное подальше.
– Мне тоже… – Лера наклонилась, подняла с колен что-то черное и поставила на стол, как будто предъявила доказательство.
Я вздрогнул, но потом понял, что это еще один атрибут ее наряда «выпускники двадцать лет спустя» – маленькая лакированная сумочка: как те, в которых выдают бинокли в театре.
– А давай вместе в Монтрё?
– Это еще зачем?
– А затем! – Лера надулась и замолчала. – Глупый ты, Валера! Симпатичный, но глупый. Как моя первая любовь в школе, холодный блондин, симпатичный, но глупый.
– Я не блондин.
– Неважно. Все равно любить опасно.
Приносили еще «Шабли» и еду, мы о чем-то говорили: как обычно – ни о чем конкретном.
– Ты хотела мне рас-ска-зать… Что случилось с Ю-лей…
– Валера, ты что, пьяный? – сказала еще более пьяная Лера.
– Да нет…
– Я тебя понимаю.
– Да уж… – я посмотрел на лампочки наверху: три горели зеленым. – Я сейчас приду.
– Я с тобой.
Когда мы поднимались по лестнице, я увидел, что вдобавок к платью «встреча выпускников», часам «под “Картье”» и «биноколевой» сумочке на Лере надеты ужасные ботильоны. Из толстой черной кожи, с идиотскими вырезами на пятках и каблуками, похожими на утюги.
Мы зашли в третью кабинку, я закрыл дверь, сел на банкетку. Лера подошла к раковине. Я думал, она хотела умыться, но она приподняла платье и достала из «биноклевой» сумочки два серых квадратика.
– У меня есть, если что.
– Что «если что»?
– Но можешь и так, если хочешь.
– Лера, ты… Ты же понимаешь, насколько нам это не нужно? Обоим…
– Не нуж-но… А ты замечал, что слова по слогам, очень уродливые? – она выше подняла платье, подол положила на столешницу, тот попал в раковину.
– Нет, не замечал.
– Не нуж-но. Вот как это слово! Как будто старуха шамкает беззубыми деснами.
– А, по-моему, «не нужно» – просто «не нужно». Два слова, никто ничего не шамкает.
– Нужно! Одно слово всегда красивее!
Лера покачала бедрами, как пьяная. «Она и есть пьяная, – говорил мне внутренний голос, – да и ты тоже!» А еще громче этот голос говорил: «Не вздумай! Уходи отсюда!»
Лера поставила локти на столешницу и выгнула спину. Платье «полилось» в раковину, напоминая черную воду, только которая поступала не из крана, а наоборот – из слива.
– Лера, это никому не нужно.
– Это я никому не нужна! Как выброшенная игрушка! – Лера вдруг переменилась, одернула платье, села на банкетку и заплакала. – У нее был кто-то в Питере. Я не знаю, кто. Потом что-то случилось. Нехорошее. Она собиралась ехать туда, но сначала приехала ко мне. Мы до этого полгода не виделись. А тут она сама позвонила, пришла… Я хорошо помню, как она повесила голову и спрятала взгляд, когда я открыла дверь. Обычно она смотрела прямо, сверля, или по сторонам, унижая, что мне нужно сменить одежду и как переделать квартиру. Но в этот раз было совсем не так. Сразу кинулась на кровать, слегла воробьем.