Медитации хазарки
Шрифт:
Вот и сейчас с ней происходило подобное, только не в красочных и сияющих ощущениях юности, а серое и поблекшее от времени, затканное мглой грусти. Так знойные миражи скрывают за своими занавесями далекие горизонты. Глаза искали прежние лица, алкали хотя бы одно знакомое углядеть в этой массе. И не находили. Даже мелодика речи тех, кто окружил ее, стала другой — хмурая малообразованная толпа, словно охваченная поветрием, произносила фразы с нехарактерными для родного языка придыханиями и завываниями. Да и риторика стала чужой. Вместо задушевного «Ну как поживаешь?» тут и там, где встречались знакомые, слышалось: «С тобой все в порядке?».
Цветова
Бияр обреченно уходил с обзора, словно таял, уступая место безликому пригороду, и переставал ощущаться. Мысли неслись и неслись, опережая движение поезда, и уже барражировали над Славском, над тем, каким он был без малого полстолетия назад…
Вряд ли в том был знак, но нависшее над поездом хмурое небо вдруг ожило, беззвучно озарилось пламенем, отчего даже показалось, что слившиеся в единый массив тучи слегка колыхнулись и заворочались. Но нет, это по ним, извиваясь и ветвясь, прошмыгнули шустрые огненные змеи, устремляющиеся к земле, бессмысленно и бесцельно торопящиеся утонуть в тверди. И в воздухе запахло озоном, а вслед за этим по стеклам ударили первые капли дождя.
Только после этого Цветову оставило напряжение, и она с облегчением откинулась на спинку сидения, прикрыв глаза от удовольствия, — как скучает она, заточенная в каменной ловушке города, по запахам намокающего от летних ливней грунта, воскресающих от влаги трав, отмытых от пыли деревьев с их темнеющей и разбухающей корой! И с новой попыткой обвела взглядом присутствующих в купе, надеясь зажечь в себе приязнь к ним, хотя бы позавидовать им как счастливчикам, живущим на распахнутых просторах, видящим настоящие горизонты — открытые, не загроможденные строениями. На миг это удалось, тотчас подумалось, что все равно у них простые и открытые лица, какие она еще с детства хорошо понимает.
Впрочем, старик, сидящий напротив и тыкающийся ногами в ее обувь, явно не был молод, как и не был похож на здешнего жителя, хотя и не сказать — чем именно отличался. Подтянув ноги под лавку, чтобы не мешать столько пожилому мужчине наслаждаться вольностью позы, Цветова пристальнее вгляделась в него: видно, росту он был не высокого, чуть более полный, чем следовало, круглолицый, немного бледный, руки натружены. На всем облике его лежала патина усталости — то ли от лет, то ли от болезни — и озабоченность, какая-то последняя отчаянная устремленность, читающаяся в плотно сжатых губах, сдвинутых и нахмуренных бровях, в складках лба, в морщинках вокруг рта. Однако эти приметы его состояния не сочетались с живыми глазами, в редких скуповатых взглядах изучающими все окрест и свидетельствующими об умении быстро схватывать и понимать обстановку.
Нет, вряд ли он тут свой, настороженный какой-то… И куда можно ехать в таком преклонном возрасте без сопровождающих? Цветова заерзалась на сидении, вспомнив отца, который до последней возможности, уже будучи очень больным, сам ездил по докторам… Прикинув возраст старика, она решила, что он не моложе ее отца — тогдашнего.
Все эти наблюдения и размышления промелькнули в доли секунды. Поезд еще не вышел из города и не успел разогнаться, чтобы ритмично застучать колесами по рельсовым стыкам. За окном реальность этого мира продолжала мягко и беззвучно уплывать прочь в иные пространства, уходить из сущего мгновения и с печальной обреченностью прощаться-прощаться со зрителями, разворачивая перед ними свои последние огороды да овины.
От дождя, в пыль разбивающего капли воды о предметы или даже просто о тугие волны ветра, вихрящегося вокруг поезда, в воздухе возник туманец, прозрачный, как нейлоновая кисея. Он навис над далями, надо всем,
Даже страшно стало — как же можно было прожить такие прекрасные дни и ночи, такие цветения и снегопады, такие события и встречи и не понять их таинственного значения? Как можно было не заметить тысячи мельчайших подсказок, выглядывающих из-за совпадений, как можно было не расслышать красноречивые интонации наитий, возникающих попутно наблюдениям — пусть и поверхностным? Авось там, в прошлом, что-то есть, что-то скрыто такое… непостижимое и важное, ошеломляющая разгадка темпоральности бытия? У нее дух перехватило от страха, что она могла оставить свое прошлое как оно есть, без внимания, без переработки, поступить с ним не по-хозяйски. Это все равно что собрать урожай и бросить на произвол судьбы, не довести его до ума…
Вспомнились слова, давным-давно вычитанные у К. Саймака и почему-то поразившие ее, немудрую тогда. Она знала их почти наизусть: «Почему человек так тоскует по прошлому? Ведь знает же он — знает даже тогда, когда тоскует, — что осенней листве никогда уже не пламенеть так ярко, как однажды утром тридцать лет назад, что ручьям никогда больше не бывать такими чистыми, холодными и глубокими, какими они помнятся с детства…»
Хорошо, что к ней сейчас пришла эта мысль и еще есть время завершить свои деяния правильно! Она обязательно должна переворошить прошлое, перебрать заново события, разложить по полочкам свои толкования сути вещей, переосмыслить. Надо не отмахиваться от факта, что она приближается к последней черте, за которой открывается лишь безбрежная мудрость — без докучающих желаний, изматывающих самоутверждений, без дальнейшей погони за знаниями, без переоценки ценностей, без всего того, что характеризует молодость, рост, движение вверх. Она уже на пике! Она достигла того дивного состояния души, которое называют мудрость. Она его называет личным совершенством. Надо вовремя и мужественно поставить точку в исканиях. И уж потом не надрываться больше, а просто отдыхать.
И как же это теперь понятно, что, проживая дни трудами своими, мы лишь собираем сведения о жизни и своем пути по ней, кое-как перерабатываем в знания, впопыхах наталкиваем в мешки памяти и оставляем до лучших времен! И не думаем, когда они должны прийти — эти лучшие времена. Спешим, бежим… А они приходят внезапно, как морщинки на лице, и не просто так, а с требованием отчета нашего о прожитом, о том, что мы сделали для людей, какой духовный багаж оставляем наследникам… И надо быть готовыми к такому отчету, как надо быть готовым к старости, чтобы при ее внезапном обнаружении в себе сердце не разорвалось от горя.
— Куда мы торопимся? — вдруг сказал старик довольно звонким голосом, с четкой дикцией, ни к кому не обращаясь. Он покачал головой сверху вниз, не осуждая себя, а утверждая свою правоту: — И зачем все время уходим и уходим…
Цветова посмотрела на него с удивлением, словно была на чем-то застигнута, словно он прочитал ее мысли. Но нет, старик ни на кого не смотрел. Она вздохнула, понимающе улыбнулась. Старик продолжал никого не замечать — в это время он уже отвлекся от окна, от созерцания пейзажей, от движения поезда и рассматривал свои руки, сложенные на столике, то поглаживая их, то пробуя ногти на прочность. Нервничает? Может, он хочет пообщаться или что-то спросить? Или это мысли вслух, что часто бывает со стариками?