Медленный скорый поезд
Шрифт:
Кстати! А с чего это ты надумал, сам себе удивился Пастух, что цель его — ты? Не мания ли это грандиоза? Куда как приятнее: он не цель, он — дичь, а охотник — ты. Ладно бы так…
Поезд погремел-погремел железом и встал. Пассажиры спали. А Пастух вышел в противоположный тамбур, где никого не было, отпер вагонным ключом дверь, выходящую не на перрон, а на другой путь, спустился на гравий, побежал вдоль вагонов, два пробежал, а под третьим нырнул и выбрался на перрон — подальше от своего вагона. Пистолет с навинченным на ствол глушителем засунут был за спину, за джинсы, футболка его прикрывала.
Бессонных пассажиров на перроне было — кот наплакал. Пастух пошел по противоположному краю широкого перрона, притормозил у вагона, соседнего своему. Пара-тройка бессонных стояли. И чуть подале — Слим. Тот и впрямь был в смешной шапочке, похожей на лыжную, только полотняной, которая даже не полностью скрывала его белые волосы, а на ней, на лбу зачем-то слепо торчали большие черные очки, неуместные в темноте, и ничего и никого он не страшился, стоял намеренно нагло — вот он я. Берите меня, если желаете и сможете.
Он смотрел в небо, звездным оно было, и вроде бы не видел Пастуха. Хотя вряд ли. Пастух давно подозревал, что лишняя пара глаз у Слима на затылке имелась.
Смочь-то просто было. И одновременно непросто.
Слим увидел Пастуха, но не дернулся, не побежал, не выхватил оружие, а всего лишь улыбнулся давнему врагу-соратнику, поднял руки вверх, помахал пустыми ладошками — мол, я не опасен. Он видел, что в руке у Пастуха «глок», но никаких встречных действий не предпринимал. Просто ждал. А когда Пастух подошел, протянул ему руку. Сказал:
— Не очень-то и рад тебя видеть, Пастух, но уж так вышло. Ты меня убить пришел? Пустое занятие, ты ж пробовал…
Выстрелить было проще простого. Но Пастух жопой чуял, что Слим затеял какую-то хитрую игру, а какую — не понимал, и ему чертовски было любопытно узнать — что это за игра? Стремно, конечно, но драйв — штука лукавая, окаянная, посему «глок» не спрятал, а ткнул стволом Слиму в бок, сказал тихонько:
— Не шевелись, Слим, иди медленно, молча, молча, вот так, вот и ладушки…
Он обнял его за плечи правой рукой, а левой упер ему в спину ствол, и пошли они, как закадычные корефаны, по перрону, стараясь не задевать пассажиров, а Пастух повторял шепотком:
— Вот и ладушки, вот и славно, а шевельнешься — выстрелю и только раню, очень больно будет. Или ты опять на себя что-то пуленепробиваемое натянул? Вроде нет на ощупь ничего… Что ж ты так неосторожно? Второй раз я одним выстрелом не ограничусь, всю обойму в тебя всажу. Вот отойдем недалеко и всажу. Он у меня с глушаком.
— А если я не пошевелюсь, неужто не выстрелишь? — спросил Слим.
Весело спросил. Пастух даже удивился: чему б радоваться?
— Разве что чуть позже. Вот отойдем только, чтоб из окон поезда не увидели. Зачем усталым в дороге людям живые ужастики? Зато мучить не стану, сразу убью.
— Ты уже пробовал — сразу…
— Прав, прав. Недооценил я тебя тогда. Ты меня начисто переиграл. Причем красиво-то как! Я поверил. Маху дал. Тогда…
— И непременно надо исправить ошибку?
— Я б и не знал о ней, если б ты нынче не появился. На кой хрен тебе этот доморощенный театр? Ну мертв ты. Четыре года как. Чего ты ожил? Зачем тебе эти игры? Очки вон нацепил, клоун…
Слим шел молча и ровно, словно не чувствовал ствола у спины. Шел, будто где-то за перронами его ждала собственная маленькая армия, которая не только порюхает насмерть Пастуха, но еще и вагон пассажиров рядом положит, включая Марину и Стрелка. Отменно себя вел Слим. Достойно. Пастух так считал.
А уж что он задумал — это гадания бесполезные. Либо Пастух его кокнет в очередной раз и, хочется верить, навсегда кокнет, либо…
Во второе «либо» верить не хотелось.
Они прошли по перрону, спустились на гравий, Пастух вел Слима к какому-то темному в ночи зданию — то ли ангару, то ли складу, подальше от состава. Да и времени-то оставалось — кот наплакал.
— Через четыре минуты отправляемся, — крикнула вслед проводница, все еще стоявшая у двери вагона.
Слим не сопротивлялся, шел легко и упруго, будто не его вели, а он вел. Луна торчала на небе — полная, золотая, величественная, как Лев Толстой, по словам поэта. Светло было. Завернули за угол, и Слим сам остановился. И Пастух остановился.
— Пришли, — сказал Слим, — дальше — смысла нет. Через три с копейками минуты поезд отходит. Конец фильма…
Надвинул ладонью очки на глаза и — пропал.
Вдруг. Мигом.
И каким мигом!..
Он, миг этот гребаный, оказался болезненно ярким, будто вспышка зажглась прямо перед глазами, ослепила, и Пастух, ни хрена не видя и еле сдерживаясь, чтоб не заорать от боли в глазах, саданул из ствола в точку, где вроде бы только что было лицо Слима, еще раз саданул, еще…
И тут же сзади гавкнул чей-то нежданный «макаров»: раз, другой, третий…
И чья-то рука на плечо легла…
И машинист коротко погудел гуделкой, поторопил в последний раз.
И голос:
— Ты как?
— Стрелок, ты, что ли? — спросил Пастух. Глаза жгло, словно кислотой обожгли. — Что это было? Где Слим?
— Нет Слима, — из огненной темноты ответил Стрелок. — Вообще никого нет. Я сам вполглаза вижу… Он стоял перед тобой, щерился, гад, а потом какая-то *censored*ня позади него вспыхнула, метрах в пятнадцати — ну прям как молния, только в тыщу раз ярче! — я еле-еле зажмуриться успел и рукой закрыться. Ну на миг всего… А его, *censored*, нет. Слинял. Как это он?..