Медный гусь
Шрифт:
— Да что ты можешь знать о силе Господа нашего?! — возмущение пресвитера кипело и клокотало. — Ты — темный шайтанщик! Вокруг оглянись! От Тобольска до Березова православные церкви стоят! В Демьяновском, в Самаровском, в деревеньках малых! А в Кодском городке, там, где раньше остяцкие князья при себе таких, как ты, держали, Троицкий монастырь корни пустил, так что никакие бесы его оттуда не выкорчуют, а при нем церковь Благовещения Пресвятой Богородицы! Время пройдет, от болванов твоих следа не останется, всюду по Югре православные службы справляться будут, да колокола звенеть, славя Иисуса Христа!..
— Время пройдет, говоришь? — перебил пресвитера Агираш. —
Отец Никон осекся, растерялся. Он не понял, что собирался показать ему старый вогул, но Агираш и не ждал от пресвитера разрешения. Шаман взмахнул руками, и Гусь тут же расправил крылья, взмыл в небо, а горностай с плеча старика спрыгнул и метнулся к берегу, туда, где остров кончался и начиналась бескрайняя водная хлябь. Достигнув границы суши с водой, горностай не остановился, а побежал дальше, прямо по воде, как по сухому. Но зверек не отдалялся от берега, вместо этого вода неслась-стелилась ему под лапы, словно он крутил под собой землю, как барабан. Звуки смолкли, остров погрузился в тишину, как в воду.
На горизонте появилась черно-зеленая полоска тайги. Она быстро приближалась, и вот уже распалась на два монолита, обтекая клочок суши, словно остров рассекал тайгу, как наточенный нож сукно. Показался зигзаг Кевавыта, и пресвитер понял, что горностай отматывает путь тобольчан назад, через все пройденные ими городки и деревни. Но там, где на вершине Каменного мыса должны были стоять остяцкие юрты, священник разглядел несколько покосившихся срубов, у которых суетились светловолосые бабы в сарафанах и бородатые мужики в льняных рубахах. «Русские, — удивился отец Никон, — не остяки».
Избы пронеслись мимо, справа тускло блеснула Обь. А следом снова надвигался лес, обтекая остров по левую руку. Мелькали желтые песчаные пятна по высокому берегу; возвышались и опадали, как волны, покрытые лесом холмы. А потом у пристани Кодского городка пресвитер увидел странное судно. Оно было полностью сделано из железа и имело размеры дюжины промысловых барж. Два огромных водобойных колеса подле каждого из бортов медленно вращались, лениво выгребая из реки воду, но ни гребцов, ни коней, которые могли бы привести колеса в движение, пресвитер не видел. Огромная труба речного монстра пыхтела густым дымом, будто это не судно, а рудоплавильная печь. И еще на мачте трепыхало знамя цвета крови, словно факел пылал.
«Что движет колеса? Не иначе в трюме адский котел кипит! Неужто чертей на работу подрядили?» — с тревогой подумал отец Никон.
Горностай умерил свой бег, свернул к берегу. Остров возвысился над Кодским холмом и поплыл сквозь селение к Троицкому монастырю. Местного люда отчего-то заметно не было, зато от пристани вверх по улице шествовали вооруженные мужики. Одеты они были в стеганые телогрейки или шерстяные зипуны до пят, на головах носили остроносые шапки с красными звездами на лбах, напомнившие пресвитеру шеломы древнерусских витязей. На плечах у служивых висели мушкеты, но не те, которые привык видеть отец Никон. Эти были меньше и как-то… изящнее — более подходящего слова пресвитер подобрать не смог.
Остров плыл дальше, и теперь показался местный люд. Бабы стояли, прижав ладони ко рту, мужики мяли в руках шапки. У них под ногами, прячась за старших, испуганно зыркала на пришлых притихшая детвора. Лица кодчан были обращены к монастырским воротам.
Пресвитер отдавал себе отчет, что видит Кодский городок, разросшийся новыми улицами и дворами. Изб, амбаров, овинов, других построек стало больше, но сильно они не изменились, как не изменился и местный народ — те же рубахи, сарафаны, лапти да сапоги, телеги, подводы и лодки у причала. Новыми были только люди с мушкетами. В душе отца Никона нарастала тревога.
Монастырских ворот больше не было. Их не открыли, даже не сорвали с петель — взорвали. Доски и щепки обильно покрывали окрест. Люд замер в проеме и ошалело таращился в глубь двора. Дорогу им преграждала шеренга стрельцов, их худые мушкеты торчали штыками кодчанам в грудь. Люди крестились, старухи заламывали руки. В непроницаемой тишине пресвитер сердцем ощущал их стенания и причитания.
То, что творилось на монастырском дворе, повергло отца Никона в шок. Служивые, не снимая шапок-богатырок, вальяжно, по-хозяйски неторопливо заходили в храм, словно к себе домой. А выходя, несли иконы, кадила, престольные кресты, дарохранительницы и дароносницы, дискосы и звездицы, свадебные венцы и кубки. Бросали все прямо на землю, и эта куча росла на глазах. С икон срывали серебряные ризы, а сами образа кидали в грязь, топтались по ним, как по мусору, бросали в костер. А следующие богохульники уже тащили книги монастырского архива, святые писания в серебряных и золотых оправах. Книги от оправ освобождали, немедленно предавали огню. Перед дверью храма пылал костер, пожирая образа и священные тексты. Страницы чернели и корчились, словно терпели невыносимую муку. И так же дрожала в пожаре церковь Благовещения Пресвятой Богородицы, уже не деревянная — каменная. Пламя вырывалось из окон, обволакивая крышу, луковки куполов обугливались, а внутри что-то обрушивалось, сотрясая стены. Возмущение, негодование и страх охватили отца Никона.
К костру у храма полз на локтях старый монах, судя по связке ключей на поясе — монастырский ризничий. Кисти его рук опухли, посинели, сломанные пальцы торчали в разные стороны, словно лапы какого-то чудища. В кровавом провале рта не хватало зубов. Стрельцы смотрели на него и ухмылялись, дескать, глянь, какой живучий. А старик дополз до костра, сунул в пламя непослушные руки и выгреб келейную икону Пресвятой Богородицы. Торцы иконы тлели приглушенным алым светом, но лик Святой Матери пламя сгубить не успело. Богородица смотрела на своих палачей ласково, печалясь и все прощая. Ярость исказила рожи служивых. Двое из них кинулись к старику, вогнали ему в спину штыки. Затем спокойно оттащили в сторону труп, носками сапог затолкали образ назад в костер.
Через монастырский двор мужики с ружьями гнали строем монахов. В изодранных рясах, с разбитыми лицами, братья шли, сгорбившись, прикрывая ладонями глаза, стыдясь и ужасаясь происходящего. В хвосте этого жуткого шествия двое военных тащили едва живого старика с изувеченным лицом. Поверх рясы на монахе был надет параманд — схимник. Видно, святой старец не желал покидать келью, а может, в молитве и вовсе на пришлых не реагировал, вот его изверги прикладами и отделали. Глядя на это, одна баба у монастырских ворот начала рвать волосы на голове, другая свалилась без чувств.
Служивые вдруг разом оглянулись на звонницу, тут же вскинули ружья. Колокол качался: видно, один из монахов избежал поимки, и теперь бил набат. Полдюжины ружей дали залп, звонарь перевалился через кованую ограду и рухнул на землю, подняв облако пыли. Отрок-постриженик, совсем мальчишка. Служивые покарабкались на звонницу, начали сбрасывать колокола. И все это в абсолютной тишине, которая давила пресвитеру на уши, делая видения еще ужаснее. Отец Никон больше не испытывал негодования или возмущения, только леденящий страх.