Медный кувшин
Шрифт:
7. БЛАГОДАРНОСТЬ — ЯРКОЕ ПРЕДВКУШЕНИЕ ГРЯДУЩИХ БЛАГ
Большинство людей, увидав себя внезапно обладателями такого огромного богатства, испытали бы некоторую радость. Вентимор же, как мы видели, попросту вышел из себя от злости. И хотя такое его состояние может поразить читателя, как непонятное и абсолютно бессмысленное, однако наш герой был более прав, чем это может показаться на первый взгляд.
Несомненно, что с деньгами, которых стоили эти сокровища, он был бы в состоянии перевернуть денежные рынки Европы и Америки, повергнуть общество к своим ногам, создавать и разрушать царства — словом, властвовать над всем
— Но все же, — сказал себе Гораций со стоном, — мне вовсе не хочется переворачивать мир вверх дном, ворочать денежным рынком. Хочу ли я, чтобы самые важные лица в Лондоне низкопоклонничали передо мной, стараясь от меня чего-нибудь добиться? Так как я бы превосходно знал, что все почести воздаются мне не за мои личные заслуги, то я едва ли мог бы считать себя польщенным. И зачем мне созидать царства? Единственное, что я умею и люблю, это — созидать дома. Потом, можно ли думать, что я лучше сумел бы властвовать над миром, чем все те, кто уже пробовал? Сомневаюсь.
Он припомнил всех миллионеров, о которых читывал или слыхивал; кажется, никому из них богатство не принесло радости. Большинство из них очень страдало от расстройства пищеварения. Часто они бывали подавлены заботами и ответственностью своего положения; единственными людьми, которые никогда не могли добиться от них аудиенции, были их друзья; вся их жизнь проходила при ярком свете газетных разоблачений, и каждая почта приносила им сотни писем с просьбами и несколько — с угрозами; их детям грозила постоянная опасность от похитителей, а сами они, не зная покоя в жизни, не могли быть уверены, что не будет потревожен даже их прах. Расточали они или сберегали богатство, на них все равно смотрели враждебно, и какой бы капитал они после себя ни оставили, они могли Сыть вполне уверены, что через несколько поколений он будет совершенно растрачен.
— А самый крупный миллионер на земле, — заключил Гораций, — бедняк в сравнении со мной?!
Но тут было и другое соображение: как ему обратить в деньги свое имущество? Он достаточно знал толк в драгоценных камнях, чтобы понимать, что рубин, например, цвета «чистой голубиной крови» и величиной с дыню — такими были большинство из этих рубинов — будет стоить, если его даже раздробить, значительно больше миллиона, но кто купит его?
Представляю себе, размышлял он со злостью, что я захожу к какому-нибудь ювелиру у Хаттопского Сада с полудюжиной камешков в саквояже. Если он поверит, что они настоящие, то, конечно, с ним случится припадок; вероятнее же всего, он подумает, что я изобрел какой-нибудь фокус для их фабрикации и был настолько глуп, что перестарался относительно величины. Как бы то ни было, он захотел бы узнать, каким образом они попали в мои руки; ну, а что мог бы я сказать? Что они составляют часть подарочка, сделанного мне каким-то джинном в благодарность за освобождение из медного кувшина, в котором он просидел около трех тысяч лет! Как ни взглянешь, все неубедительно. Кажется, попятно, что он мог бы ответить. И каким бы я оказался ослом! Затем, положим, что история попадет в газеты!
Попадет в газеты? Да, конечно, и непременно. Как будто возможно в наши дни молодому, доселе безработному архитектору вдруг окружить себя чудесными коврами, золотой посудой, гигантскими драгоценными камнями, не привлекая внимания какого-нибудь предприимчивого репортера. Его будут интервьюировать; любопытная история о приобретении им богатства обойдет все газеты, он станет предметом недоверия, подозрений в насмешек. В своем воображении он уже видит заголовки на газетных листах:
И так фраза за фразой… Он заскрежетал зубами при одной мысли об этом. Потом слухи дойдут до Сильвии, и что подумает она? Конечно, ее, как и всякую благомыслящую девушку, оттолкнет мысль, что ее жених в тайных сношениях со сверхъестественным существом. А ее отец и мать позволят ей выйти за человека, хотя богатого, но получившего богатство из такого подозрительного источника? Никто но будет верить, что он не вступал ни в какой подлый торг, прежде чем согласиться выпустить пленного духа на свободу, — тогда как он действовал в полном неведении и настойчиво отклонял всякое вознаграждение, когда понял, что именно он сделал!
Нет, уж слишком. Стараясь по мере сил отдать справедливость благодарности и щедрости джинна, он не мог избавиться от горького чувства при мысли об абсолютном отгутствии сообразительности, проявленном в таком обременении его дарами, столь бесполезными и компрометирующими. Никакой джинн, как бы он ни был стар и чужд теперешнему свету, по имеет права быть таким дураком!
Тут из-за наваленных мешков и тюков, заполнивших всю комнату, выглянула физиономия г-жи Рапкин.
— Я хотела спросить вас, сударь, когда еще не привозили этих товаров, — начала она с неодобрительным сухим покашливанием, — что вам угодно на завтра для закуски? Я думала, если бы найти сладкое мясо по подходящей це…
Горацию, окруженному теперь несметными сокровищами, вопрос о сладком мясе показался нелепым, переход к нему был слишком резок.
— Я не могу теперь заниматься этим, г-жа Рапкин, — сказал он, — мы решим это завтра. Я слишком занят.
— Я думаю, большая часть этих вещей будет отправлена назад, если они присланы только для осмотра?
Если бы он только знал, куда и как отослать их!
— Не… знаю, — сказал он, — возможно, что я их оставлю.
— Ну, уж купите ли, нет ли, ну а я так не взяла бы их и в подарок, потому что они так грязны и вонючи. Кому они нужны? Да и двинуться тут нельзя: все завалили. Скажу-ка я Рапкнну, чтоб стащил их на чердак, прочь с дороги.
— Нет, — сказал Гораций резко, больше всего боясь, как бы Рапкин не открыл истинную сущность его сокровищ. — Не трогайте их, ни вы, ни он. Оставьте все так, как есть, понимаете?
— Как вам угодно, г. Веитимор; только, если их нельзя трогать, то не знаю, как вы посадите своих друзей за обед завтра. Вот и все.
В самом деле, принимая в соображение, что стол, каждый пригодный стул и даже пол были завалены драгоценностями и что Гораций сам едва протискивался между воротами, следовало признать, что гостям будет тесновато.
— Как-нибудь устроюсь, — сказал он с оптимизмом, от которого был очень далек. — Что-нибудь придумаю, предоставьте это мне.
Уходя в контору, он принял все предосторожности, чтобы пресечь любопытные поползновения хозяйки, он запер гостиную, ключ унес с собой; однако в то утро дело у него пошло уже совсем иначе, чем прежде, когда он с легким сердцем и полный надежд сидел за чертежным столом на Большой Монастырской. Теперь он не мог сосредоточиться: и пыл, и вдохновение покинули его. В припадке раздражения он отшвырнул циркули и оттолкнул от себя блюдца с акварельными красками ц китайской тушью.