Медсестра
Шрифт:
Уже шел второй час Нового года, Мишель с трудом сдерживал зевоту, но Виктор, изрядно выпив, ни за что не хотел отпускать гостей, принес сладкого вина, вытащил из холодильника торт, сладости, заварил крепкого кофе, включил музыку, пригласил Алену танцевать, на зависть Мишелю, они танцевали, он смотрел на нее безумными глазами и шептал на ухо только одну, фразу: «Не уходите! Не уходите так быстро! Я знаю, что вы не моя, потому и прошу лишь одного: не уходите!» И Лакомб с Аленой пробыли в гостях до трех утра.
Дома они разделись, упали в одну постель, обнявшись и прижавшись друг к другу, на большее были не способны.
—
— Не входит, — засыпая, поправила она его.
— Пусть не входит, — не унимался жених, — пусть не входит! Но почему ты меня полюбила? Почему?!
Алена открыла глаза, ласково взглянула на него.
— Если я скажу, что совсем тебя не люблю, ты ведь мне все равно не поверишь, — зевая, простонала Алена.
— Нет! Никогда! — с жаром выпалил он.
3
Венчание должно было проходить в местной церкви, ведущей свою историю с 1341 года. Здесь когда-то венчался дед Мишеля, а потом его отец, мечтавший, чтобы и сын его со своей невестой рука об руку вошли под старинные своды. Но Фанни наотрез отказалась от религиозного опиума, точно предчувствуя будущий развод. Они расписались в парижском муниципалитете, свадьбы никакой не справляли,, отпраздновав это событие в первом же шумном и грязном бистро. Заказали по порции сосисок с горчицей и выпили по бокалу мутного пива, стоя рядом с какими-то бродягами. Это было начало семидесятых, все помнили революцию 1968-го, и максималистские идеалы еще не выветрились из молодых умов. Даже родители Мишеля, люди консервативные, поборники старых традиций, узнав о таком поступке сына, возражать не стали. Еще жив был философ и писатель Жан-Поль Сартр, призывавший в 68-м вешать старых профессоров и почтенных буржуа на фонарных столбах, а отец Мишеля и являлся профессором права в Сорбонне.
— А я и не знала про эту вашу революцию! — удивилась Алена.
— Она была не очень громкой, хотя были и баррикады, и горевшие автомобили, а мои родители были жутко напуганы и хотели бежать из Парижа. Фанни же всегда считалась атеисткой или, как у вас, безбожница, так? Она с юных лет читала вашего Карла Маркса и вслед за ним громко декларе... декларировала о дурмане религии!
Алена накануне свадьбы потребовала от жениха рассказать ей о предыдущей жене. Ей это знать теперь полагалось, да и просто было интересно, в кого же влюблялся будущий супруг, не говоря уже о том, что
Фанни может запросто заявиться в «Гранд этуаль», судя по ее несколько эксцентричному характеру.
— Нет, она дважды не вступать в одну реку, — вздохнул Лакомб.
— Не зарекайся, в жизни все возможно!
— Да, конечно, но Фанни была всегда предсказуема, — помолчав, заметил Мишель. — В том смысле, что легко принимала форму тех обстоятельств, в которые попадала. Когда мы с ней решили сделать марьяж, то тогда было хорошим тоном справлять свадьбу в бистро или посадить за богатый стол парочку вонючих бродяг. Это считалось шиком, но, когда пет через десять в моду снова стал входить аристократизм, Фанни первая начала хвастаться именами моего отца и деда, потому что в ней никакой эксцентрики не было, типичный конформизм, я уж не говорю о том, как она поступила со мной. — Голос Мишеля дрогнул,
— Ладно, не будем о ней! Извини, что вообще заговорила на эту тему!
— Да нет, я давно уже, как это сказать... отгорел, да, и никакой боли не чувствую. — Он усмехнулся, взял стакан с апельсиновым соком, сделал глоток. — Кстати о ее эксцентричности. Моя супруга, уезжая из «Гранд этуаль», в качестве сувенира прихватила фамильные драгоценности моей маман. Та ее... — Мишель скорчил презрительную гримасу.
— Недолюбливала.
— Да, получался весьма большой недолюб! Потому что перед смертью моя маман объявила, что завещает свои драгоценности не ей, а будущей жене Филиппа. Назло Фанни. Мадам пришла в отчаяние. Да-да, плакала, потому что маменькины рубины и сапфиры парижские ювелиры оценивали в полтора миллиона долларов. — И ты не потребовал их назад?
— Какое-то время я надеялся, что Фанни съездит, отдохнет и вернется. Первые месяцы мы писали письма друг другу, а когда я понял, что все кончено, у меня словно все онемело, атрофия такая, и я никого не хотел видеть... Мне даже Колетт потом призналась: «А я ведь всерьез подумала, что вас больше не увижу, уж слишком вы...» Ну как это? Плохо выглядел. Загибался, так, кажется?
Алена кивнула.
— Мне было больно. Раньше я видел, как она меня любит, и мне казалось, что все это по-настоящему, искренне. Я не понимал, как можно так быстро разлюбить. И потом, наш сын — он был уже взрослый мальчик, ведь она бросила и его... — Мишель на мгновение задумался. — Потом уже я узнал, что они встречаются, он ездит к ней в Рим, но мне об этом не говорит, словно меня уже нет... Они оба выбросили меня из своего сердца...
В его глазах блеснули слезы. Мишель отвернулся, вытащил платок, захлюпал носом.
— Отец меня постоянно ругал: «Что за плакса растет?!» А я иногда не могу сдержать слез. Это, наверное, плохо?
— Почему?
— Мужчина не должен плакать.
— Моя мать говорила: «Неча попусту слезы лить!» А если нельзя сдержаться, значит, душа облегчается.
. — Как? — не понял он.
— Поплачешь — и легче на душе, так у нас говорят.
— Да-да, и у нас тоже! И теперь за все мои страдания Господь моя наградил тобой.
— Но ведь я могла и не приехать.
— Нет, этого быть не могло.
— Почему?
— Потому что я выбрал тебя и не захотел никого другого!
— По фотографии?
— Да, по фотографии. Я увидел твое лицо и сразу же понял, что это ты. Это как искра. Искра или головешка?
— Искра, а лучше сказать, озарение.
— Да, озарение! — воскликнул Мишель. — Я озарился твоим светом, Росо-маха!
— Но можно было и ошибиться.
— Нет! — воскликнул он. — Мне и подумать об этом страшно! Ты красивая,' искриться...
— Искришься.,.
— Да, искришься, светлая, и я так счастлив! А ты была там счастлива? С тем мужем?
— С тем?
Алена задумалась.
Кузовлев прямо на пороге отобрал у Алены Катюшку, потащил ее в ванную — купаться, сразу же нашел у дочери запотелости, запарил чистотела, сам искупал малютку, да с такой ловкостью, словно только тем и зарабатывал на жизнь, что лечил и купал малолетних детей. После ванны вытер малышку насухо, смазал детским кремом, погугукал с малышкой, покормил ее творожком и уложил спать, спев напоследок короткую песенку.