Медвежий вал
Шрифт:
Пятеро с автоматами прошли следом за хозяином, двое остались возле дома.
— Здравствуй, отец. Что так сурово гостей принимаешь?
— Какие ноне гости: что ни есть поедят, да еще и хозяина из дому взашей вытурят...
— Мы не из таких.
— А из каких? Случаем, не из власовцев?
— Товарищ командир, разрешите курить? — обратился к Крутову один из разведчиков.
— Можете...
Чиркнула спичка, и от огонька, прикрытого загрубелыми ладонями, трепетный свет упал на небритое, явно русское лицо, на зеленый полевой погон, выглянувший из-под сползшего с плеч маскхалата,
От крепкой затяжки вспыхнула газетная самокрутка, осветила других. Глянул старик, а на них такие же звездочки. Знакомый запах солдатской рубленой махорки ударил в ноздри.
— Господи! — ахнул старик. — В самом деле свои. Да садитесь же, ради бога, на лавочку. Тут она, у стены... — Суетясь по избе, он не знал, за что схватиться. Кинулся к печке: — Может, угольки на загнетке не остыли, лучинку бы запалить. С дороги голодные, так у меня прошлогоднего сальца на шкварку было да хлеба скибка. Он хоть и с листочком, а все же хлебец...
— Присядь лучше. Скажи, один живешь или постояльцы какие бывают?
— Один, сынок, один. Была старуха, да господь прибрал. Зимой похоронил, отвез на саночках. Двух дочек годувал, а к старости остался, как перст. Воды подать некому, если свалюсь. У старшей своя семья, давно улетела, а меньшенькую в Германию увезли... Так, может, чего ни есть соберу вам перекусить?
— Не беспокойся, отец.
— Какое это беспокойство? Не полицаи, не власовцы какие-нибудь, что на горло наступят, — дай, да и все тут... Насолили, чтоб им ни дна ни покрышки. Ох и заждался вас народ, заждался... Ведь до войны молились, можно сказать, на Красную Армию, думали, как за каменной стеной живем с ней. Как говорится, чужой земли не хотим, но и своей ни клока, ни пяди... А вот, поди ж ты, вломился немец. Тут и пошатнулась наша вера...
— Война. Всякое бывает!
— Так разве я не понимаю? Только глядишь иной раз на полицая, власовца и думаешь: «Какая же мать тебя кормила, что стал ты изменщиком своему народу?»
— Это уж, батя, у кого какая совесть.
— В совести главное, в совести! Ты умри, а не смей поднять руку против родной земли. Теперь из них многие видят — не туда пошли, а назад дорога заказана, рыльце-то в пуху!
— Что в народе слышно?
— Какой сейчас народ: стар да мал. Недавно всех, кто на ногах держится, на работы угнали. Был у меня оттуда человек, сказывал, в Стасьево и Великое Село народу нагнали тьму-тьмущую. Окопы по погуркам роют, колючкой землю опутывают. Он-то сам по плотницкой части, так его на блиндажи, бункеры по-ихнему, поставили. Работа тяжелая, харч никудышный, а уйти нельзя — немцы над ними каких-то черномазых поставили, стерегут, и строгости страшные.
— Товарищ командир, кто бы это такие?
— Должно быть, итальянцы. Здесь где-то их саперный батальон болтается. Как вояки они уже оскандалились, а для такого дела годятся.
— Большие силы он под Витебск поставил. Хвастались, будто дальше — ни шагу, там и зимовать будут, — сказал старик.
— Ну, это еще бабушка надвое сказала, — заметил Крутов. Развернув карту, он стал делать на ней пометки, а молоденький боец светил ему, прикрывая карманный фонарик полой ватника.
— А что, батя, в вашей деревне много немца стоит?
— Да кто ж их считал, будь они неладны! — ответил старик. — На заходе солнца прошла пеших рота, орудиев штук десять протащили... Прибегали старухи, сказывали, будто за большаком их порасставили. Спрашивали, что делать, если за деревню бой будет? А я за порог только и то по нужде выхожу...
— Да тебя хоть сегодня в разведку!
— Был конь, был... Всю германскую вашим ремеслом занимался, Георгия имел...
— А от дочки как, ни слуху ни духу?
— Есть писулька, — не сразу отозвался старик.
— Как там нашим живется, что пишет?
— Известно, чужбина. Горько им там мыкаться! — Он поднялся с лавки, на ощупь пошарил за божницей и подал небольшой листок.
— Письмецо бы прочесть, товарищ командир, — попросили разведчики. — Из самой Германии прислано.
— Почему бы не прочесть, — сказал Крутов и взял письмо: — «Здравствуйте, дорогие мои родители!..»
— Она еще не знает, что матери нет в живых, — вставил старик и вздохнул.
— «От вас ни весточки, не знаю, что и думать. Милая мамочка, завезли нас за тридевять земель, аж под город Кенигсберг. Работаем мы у одного барона в его имении Кугген. Имением правит управляющий, а сам барон Гольвитцер, говорят, важный генерал, и мы его в глаза не видели.
День-деньской мытарим мы в поле, и ни в дождь, ни в жару нет нам светлой недели. Только и время наше — ночка темная, когда загонят нас в барский хлев под замок. Ясный месяц и тот на нас сквозь решетку глядит. Собрали нас семьдесят человек из разных мест: из Чернигова, Вязьмы, Петергофа. Много среди нас студенток и десятиклассниц. Если б вы знали, как мы тоскуем!.. Мы теперь словно тучки небесные, вечные странницы, не можем приплыть к своей Родине».
Старик судорожно всхлипнул и отошел к печке.
— «Милая мама! Слезы выступают, едва задумаешься. Помнишь, как я мечтала стать доктором? Где они теперь, наши мечты? Злой ветер, словно пыль подорожную, развеял их по чужой стороне. Живем мы — не довелись никому, как горох при дороге: кто идет, тот и щиплет, тот и в грязь топчет, да еще и плакать не велит. Только в своем сарае — тюрьме ненавистной — и наплачемся, на судьбу нашу несчастную пожалуемся. Разве к такой жизни вы меня годували?
Передаю это письмо с добрым человеком, которому выпало счастье повидать еще родимую сторонку. Несчетно раз целую ваши рученьки...»
Щелкнул фонарик и погас. В избе стало темно и тихо. И вдруг прорвалось, заговорили все сразу:
— Вот как он наших!..
— Изводят русских людей!..
— А писали раньше — Германия культурная страна!..
Крутов поднялся:
— Будь здоров, отец! Доберемся до этого Гольвитцера, спросим с него и за твою дочку.
Разведчики оставили избу и гуськом подались к лесу. Ушли — будто растаяли. Над еле приметным на темной росистой траве следом курился холодный туман. Лес, напитавшийся влагой, из черного стал седым. Из-за смутной туманной кромки выглядывал покрасневший месяц, острый, как конец клинка, поднятого для удара.