Механист
Шрифт:
Может быть, увиденное вовсе не было иллюзией.
Когда-то они вместе с Дреем пробовали строить воздушный корабль. С теорией проблем не возникло, но дело застопорилось на движителе. Тогда учитель и ученик пришли к одному набитому шишками заключению. Взлетать — не трудно. Трудно — приземляться.
Танцующая провела в эпицентре больше года и умерла от истощения. Все это время машина работала — ее выключили после смерти. Как, когда придет пора отключить механизм от Венедис, чтобы не повредить разум девушки?
Очевидно, стоило думать о том, что должно случиться, намного раньше. Про предстоящую телепортацию. Но за себя Вик совершенно не волновался.
Старьевщик до самого вечера бродил по вытоптанным в снегу тропинкам Валаама. Дышал островом. Венди говорила, что к переходу надо быть готовым в любой момент, но не ждать его преднамеренно. Поэтому Вик не расставался ни с вещмешком, ни со стрельбами. Изредка встреченные насельники уступали дорогу — к гостям так и не привыкли за их недолгое пребывание, а оружие в Руках и замурованное сознание тем более внушали тревогу.
«Он не хочет выглядеть человеком», — сказала Венди… Не хочет принимать мир таким, какой он есть? Наверное. Прожить так всю жизнь?
Механист дождался, когда в поле зрения не окажется ни единой души, и отключил талисман. Чего бояться — это же святой остров. Давящее действительно здесь еле угадывалось — может быть, из-за содеянного когда-то Андреем и Верой.
Чисто и безмятежно.
Когда Старьевщик вернулся в гостевую избу — они так и не прижились внутри усадьбы, — включать амулет не стал. Кто здесь таит опасность сознанию механиста — пустой душою Убийца? Или вогул, чистоту помыслов которого признали даже в Обители?
Спутники уже спали — одетые и в полной экипировке. Механист улыбнулся — вот что называется готовность номер один. Любопытно, сам переход будет сопровождаться фанфарами, фейерверком и всякими прочими спецэффектами?
Старьевщик устало опустился на лавку, прислонился к стене и закрыл глаза.
Это ведь мой сон, да? Неровное, рассеянное освещение и безобразные желтые потеки на стенах. Я даже помню, что они мне напоминают.
Зимний рынок в Ишиме. Общественное отхожее место, одной стеной обращенное к глубокой канаве. Моча тысяч оправляющихся один за другим гостей замерзает, стекая вниз, и образует гору неопрятного желтого льда.
Вот так и здесь — непередаваемое ощущение, что все кругом зассано.
Запах способствует такому восприятию.
Наверное, это пещера. Без размеров и расстояний. Что-то нависает над головой пугающей массой, что-то вздыбливается под ногами непроходимым препятствием, справа и слева, спереди и сзади, сверху и снизу — пространство громоздится, перекручивается, мнется и отторгается
Еще это похоже на логово последнего Дракона. Наоборот — логово есть жалкое подобие Этого.
Да, это мой сон. К чему тогда испытанная в прошлый раз уверенность, что Таких снов больше не будет? И что такого забыли в моем личном сне Убийца Богдан с вогулом Килимом?!
Килим недовольно морщится:
— Наконец-то…
Убийца молчалив и невозмутим, словно бывал в моем сне неоднократно.
— Спасибо, что отключил амулет…
И я понимаю, что вогул теперь только внешне вогул. Он голос. Глаза и уши.
— Не знаю почему, но твое сознание вывело именно в эту точку.
Забавно, если есть Место, то где-то рядом должна быть птица Феникс и должен быть змей Уроборос…
Звуки… звуки здесь распространяются хаотично. Каждое слово Венди из уст Килима теряется эхом в своем неповторимом направлении. И шорох, отчетливое шевеление, заставляющее вздрогнуть и меня и вогула, исходит непонятно откуда.
— Смотри!
Движение. Тень. Резкая и угловатая, искаженная ненормальным светом. Богдан вжимает голову в плечи — его глаза хищно сверкают, а ноздри раздуваются, вдыхая незнакомые запахи. Сейчас он настоящий Убийца, хотя из нас троих оружие есть только у меня.
Тихо — мы с Килимом нервно оглядываемся, а Богдан вслушивается, внюхивается… Крадется в лишь ему одному понятном направлении. Отталкивается, прыгает между камней, или что это наворочено вокруг да около. Зверь — так похож в движении на ищеек, что мчались на меня в Уральском ущелье. Мелькают его плечи, затухает мягкий шелест его подошв, Богдан теряется из вида.
— И что теперь? — спрашивает у меня Венедис-Килим.
— Пойдем, — отвечаю я.
Все вокруг — трехмерный лабиринт, но я почему-то считаю, что мы не сможем здесь заблудиться. Если уж мое сознание вывело именно в эту точку.
— Сюда, — скрипит Убийца непонятно откуда.
Но найти его нам удается почти через час — где-то вверху и левее от нашего начального положения. Забравшись на очередное препятствие, я вижу Богдана — он стоит, и голова его склонена, словно он рассматривает что-то у своих ног. Неподвижно. Я подаю руку, мы карабкаемся вместе с Венедис-Килимом и оказываемся на небольшой площадке, зажатой с трех сторон стенами. И видим то, что видит Убийца, хотя, не исключено, каждый из нас это видит по-своему. Я вижу.
Ребенка.
Почти такого, как раньше, — тощего, грязного, уродливого. Могу рассмотреть ближе — то, чего не замечал раньше, отвратительно. На локтях, коленях, иногда произвольно на коже — ячеистая корка. Короста или ошметки хитина. На лице — несколько толстых, каких не должно, не может быть, длинных волосьев-антенн. Отчасти насекомое — ребенок, затерявшийся, впитавший в себя атмосферу мертвого Улья?
Он напуган, он вжимается в камень спиной и стискивает в пальцах с кривыми черными ногтями обгоревшую доску и потрескавшееся корневище.