Мельница на Флоссе
Шрифт:
— О, я уверена, отцу бы это не понравилось. Не спрашивайте меня — почему, И вообще ничего не спрашивайте об этом, — печально сказала Мэгги. — Отец так близко принимает к сердцу некоторые вещи. Его никак не назовешь счастливым.
— И меня тоже, — порывисто сказал Филип. — Уж я-то никак не счастлив.
— Почему? — сочувственно спросила Мэгги. — Ах… мне не следовало этого спрашивать, но мне так, так жаль вас.
Филип шагнул вперед, словно ему невмоготу было стоять на месте, и они молча покинули полянку, вьющуюся меж кустов и деревьев. После слов Филипа Мэгги трудно было настаивать на том, чтобы сразу распрощаться с ним.
— Я стала куда счастливее, — робко промолвила она, — с тех пор как перестала стремиться к тому, что легко и приятно, и терзаться, что не могу поступать по своей воле. Наша жизнь предопределена свыше, и у нас становится
— Но я не могу отказаться от желаний, — нетерпеливо вскричал Филип. — Мы не можем отказаться от стремлений и желаний, пока в нас теплится жизнь. Есть вещи, которые кажутся нам прекрасными, и мы невольно стремимся к ним. И пока чувства наши не притупятся, мы не будем без них счастливы. Я получаю наслаждение от прекрасных картин… моя мечта — научиться писать такие картины. Я прилагаю к этому все усилия и не могу добиться того, чего хочу. Это для меня мука и всегда будет мукой, пока мои ощущения не потеряют своей остроты, как зрение в старости. Есть еще многое, о чем я мечтаю… — Филип запнулся было, но тут же продолжал: — Многое, чем обладают другие люди и в чем навсегда отказано мне. В моей жизни никогда не будет ничего великого и прекрасного; лучше бы мне на свет не рождаться.
— Ах, Филип, — воскликнула Мэгги, — пожалуйста, не говорите так! — Но и в ее сердце стало закрадываться недовольство, которым был охвачен Филип.
— Хорошо, — сказал он, и его серые глаза с мольбой устремились к ней. — Я не буду жаловаться на жизнь, если вы позволите мне хоть изредка вас видеть. — Затем, заметив, что на ее лице отразился испуг, он умолк и, отведя взгляд, сказал более спокойно: — У меня нет друга, с которым я мог бы делиться мыслями… нет никого, кому я не был бы безразличен; если бы только я мог видеть вас время от времени и говорить с вами, если бы вы дали мне почувствовать, что я вам хоть немного дорог и что мы всегда будем в душе друзьями и станем помогать друг другу, — тогда бы я, возможно, стал даже радоваться жизни.
— Но как же нам видеться, Филип? — нерешительно произнесла Мэгги. (Она, и правда, может облегчить его участь? Будет очень тяжело сказать ему сегодня «прощай» и больше никогда его не видеть. В ее однообразной жизни появился какой-то интерес… Было куда легче отказаться от него до того, как он появился.)
— Если бы вы разрешили мне приходить сюда изредка… гулять здесь с вами, хоть один-два раза в месяц, я уже был бы рад. От этого никто не станет несчастлив, а мою жизнь это сделает менее горькой. К тому же, — продолжал Филип с изобретательной хитростью любви, что бывает в двадцать один год, — если между нашими родными вражда, мы тем более должны стараться погасить ее нашей дружбой… Я хочу сказать, что, влияя каждый на своего отца, мы могли бы залечить раны, нанесенные в прошлом; только вы должны рассказать мне об этом подробней. Но я уверен, что мой отец не питает никакой вражды; я думаю, он это доказал.
Мэгги медленно покачала головой и ничего не ответила: в ее душе боролись противоречивые чувства. Как бы ей хотелось думать, что видеть Филипа время от времени и поддерживать с ним дружбу не только не предосудительно, но и отвечает ее долгу; может быть, ей и впрямь удастся помочь ему найти удовлетворение в том, в чем нашла она сама. Голос, говорящий это, звучал для Мэгги сладостной музыкой, но его заглушал другой — тот, которому все эти месяцы она училась подчиняться; он все снова и снова настойчиво предупреждал ее, что встречи с Филипом могут быть только тайными, что она будет страшиться, как бы их не открыли, что если их откроют, это вызовет гнев и боль и что согласие на поступок, граничащий с ложью, может привести к духовному падению. И все же, затихнув было, музыка вновь нарастала, как звон колоколов, доносимый порывами ветра, нашептывая ей, что зло не в ней, а в проступках и слабостях других и что иногда мы приносим ненужную жертву одному человеку за счет счастья другого. Разве не жестоко избегать Филипа из-за греховного желания отомстить его отцу, — бедняжку Филипа, которого иные избегают потому только, что он горбат. Мысль, что он может стать ее возлюбленным или что их встречи могут предстать в подобном свете и тем вызвать неодобрение окружающих, не приходила ей в голову, и Филип это ясно видел — видел не без боли, хотя именно поэтому она скорее могла склониться на его просьбу. Горько было ему сознавать, что Мэгги держится с ним почти так же бесхитростно и непринужденно, как в детстве.
— Я не могу сказать ни да, ни нет, — вымолвила она наконец, поворачивая к тому месту, с которого началась их прогулка, — мне нужно время, чтобы не ошибиться с ответом. Я должна получить наставление.
— Так мне можно прийти сюда завтра — или послезавтра… или на следующей неделе?
— Пожалуй, я лучше напишу, — сказала Мэгги, снова в нерешительности. — Мне иногда приходится бывать в Сент-Огге, и я могу послать письмо по почте.
— О нет, — с беспокойством сказал Филип, — не стоит. Его может увидеть отец, и… я уверен, он не питает никаких враждебных чувств, но он смотрит на многие вещи иначе, чем я: он очень высоко ставит богатство и общественное положение. Пожалуйста, разрешите мне снова сюда прийти. Скажите — когда, а если вам это трудно, я буду приходить как можно чаще, пока не увижу вас.
— Хорошо, так, пожалуй, и сделаем, — промолвила Мэгги, — я не могу с уверенностью сказать, в какой именно вечер приду сюда.
Отложив окончательный ответ, Мэгги почувствовала большое облегчение. Теперь она могла свободно насладиться теми несколькими минутами, что она пробудет в обществе Филипа; она даже подумала, что вправе немного задержаться: в следующую их встречу ей придется причинить ему боль, сообщив о своем решении.
Они молча прошли несколько шагов.
— Мне все приходит в голову, — сказала она, глядя на него с улыбкой, — как странно, что вот мы встретились и разговариваем так, словно только вчера расстались в Кинг-Лортоне. А ведь мы, должно быть, сильно изменились за эти пять лет, верно? Почему вы думали, будто я — прежняя Мэгги?.. Я вовсе не была уверена, что вы не изменились: ведь вы такой умный и должны были так много увидеть и узнать за эти годы, что для меня могло и не остаться места в ваших мыслях, и я не знала, будете ли вы относиться ко мне по-старому.
— А я никогда не сомневался, что вы будете такой же, когда бы я вас ни встретил, — сказал Филип, — то есть такой же во всем, чем вы нравитесь мне, чем отличаетесь от всех других. Я этого и объяснять не хочу: я думаю, что самые яркие впечатления, оставляющие глубокий след в нашей душе, нельзя объяснить. Мы не в силах обнаружить ни того, каким образом получаем эти впечатления, ни того, в чем секрет их воздействия. Величайший из художников только однажды нарисовал непостижимо божественного младенца; он не смог бы сказать, как сделал это, и мы не можем сказать, почему мы чувствуем, что дитя божественно. Я думаю, в человеческой душе есть такие сокровенные уголки, куда никому не дано проникнуть. Некоторые мелодии удивительно на меня влияют — когда я слышу их, у меня совершенно меняется состояние духа, и если бы влияние их было более длительным, я был бы способен на подвиг.
— О, я понимаю, что вы хотите сказать; когда я слушаю музыку, я тоже испытываю такое чувство, — воскликнула Мэгги, всплеснув руками с прежней пылкостью. — Во всяком случае, испытывала раньше, — добавила она печально, — теперь единственное, что я слушаю, — это орган в церкви.
— И вы тоскуете по музыке, Мэгги? — сказал Филип, глядя на нее с сочувствием и нежностью. — Ах, как мало сейчас прекрасного в вашей жизни. Есть у вас книги? Вы так любили читать, когда были девочкой!
Они снова вышли на полянку, окруженную кустами шиповника, и остановились, зачарованные волшебным вечерним светом, словно отраженным от нежно-розовых лепестков.
— Нет, я больше не читаю, — спокойно ответила Мэгги, — разве очень немногие книги.
Филип вынул из кармана небольшую книжку и, взглянув на корешок, сказал:
— А, это второй том, а то бы вы могли взять ее. Я сунул ее в карман, потому что ищу в ней сюжет для картины.
Мэгги тоже взглянула на книгу и увидела заглавие; былые впечатления ожили в ней с непреодолимой силой.
— «Пират»! [75] — воскликнула она, беря книгу из рук Филипа. — О, я когда-то начинала ее и дошла до того места, где Минна гуляет с Кливлендом; но мне так и не удалось дочитать. Я сама придумала продолжение, даже несколько, но все — печальные. Я не могла придумать счастливого конца для этой истории. Бедная Минна! Интересно, как же все кончилось на самом деле. Я долго не могла забыть Шетландских островов — мне казалось, я прямо чувствую, как в лицо мне дует соленый ветер.
75
«Пират» — роман Вальтера Скотта.