Мельница на Флоссе
Шрифт:
— Ладно, семь шиллингов, — сказала миссис Глегг.
— Забудьте об этом муслине, мэм, прошу вас, — сказал Боб. — Вот кусок тюля, взгляните на него, прежде чем я завяжу тюк, просто чтоб убедиться, до чего дошла торговля вразнос. Видите — мушки и веточки, глаз не отведешь, но желтый. Долго лежал на складе и пожелтел. Кабы не это, ни за что бы не купить мне такой тюль. Да, немало пришлось поучиться, покуда я узнал цену таким товарам; когда я только начинал, я был глуп, как теленок: тюль или ситец — мне было все едино. Я думал — чем толще материя, тем дороже. А сколько раз меня оставляли в дураках! Я ведь парень простой… на хитрости не мастак. Я только всего и знаю, что нос — это нос, а если что потруднее спросите, я тут же в тупик стану. Я дал за этот тюль пять шиллингов восемь пенсов… не сойти мне с этого места, коли вру; пять шиллингов восемь пенсов я и прошу
— Я не прочь взять три ярда, — заметила миссис Глегг.
— Ничего не получится, мэм, он идет одним куском, — сказал Боб. — Не стоит, мэм, вам терять время даром; вы можете завтра пойти в магазин и купить такой самый тюль, да еще и хорошо отбеленный. Правда, в три раза дороже — эка важность для такой леди, как вы! — И он с подчеркнутым старанием затянул потуже узел на тюке.
— Ну ладно, вынь этот муслин, — приказала миссис Глегг. — Вот тебе за него восемь шиллингов.
— Уж вы не можете не пошутить, мэм, — сказал Боб, расплываясь в улыбке. — Я сразу увидел, что вы веселая леди, как только подошел к окну.
— Сейчас же вынь муслин, — повторила миссис Глегг не допускающим возражения тоном.
— Только будьте уж так добры, мэм, не говорите никому, что я уступил вам его за десять шиллингов. Мне не дадут проходу… Все бродячие торговцы засмеют меня, коли узнают об этом. Я и так должен вид делать, что беру за свой товар больше, чем получаю на деле, не то они сразу поймут, какой я простофиля. Я рад, что вы передумали насчет тюля, а то бы я потерял свои лучшие сделки с миссис Пеппер из Фиб-Энда, — а она редкий покупатель.
— Дай-ка мне снова взглянуть на твой тюль, — сказала миссис Глегг, загораясь жаждой заполучить дешевые мушки и веточки, как только увидела, что они грозят вот-вот навсегда исчезнуть.
— Ну, вам я отказать не могу, мэм, — сказал Боб, протягивая ей тюль. — Вы только поглядите, какой узор. Настоящий лейсхемский товар. Вот такие материи я и советую мастеру Тому посылать за границу. Для тех, у кого водятся деньжата, нет ничего лучше — стоит заняться лейсхемским товаром, и они начнут плодиться, как мухи. Кабы я был леди с деньгами… Да что там, я знаю одну леди — так она накупила такого товара на тридцать фунтов… У нее пробковая нога, но сметливая эта леди — ничего наобум делать не станет, она сперва как следует оглядится, а уж потом приступит к делу. Так вот эта леди дала тридцать фунтов одному парню, что служит у торговца мануфактурным товаром, а он купил на них лейсхемских тканей, и один мой знакомый помощник капитана — не Сол, а другой — отвез их за границу, и она получила свои восемь процентов после первого же плавания… и теперь она никакого удержу не знает — ни одного корабля не пропустит, чтобы не послать с ним груза. Денежки на нее так и сыплются. Ее зовут Бакс — она из другого города… Ну ладно. Будьте добры, мэм, дайте мне тюль и…
— Вот тебе пятнадцать шиллингов за то и за другое, — сказала миссис Глегг. — Но это чистый грабеж.
— Нет, мэм, вы не скажете так через пять лет, когда будете сидеть в церкви в платье из этого муслина. Я вам прямо даром отдаю, право же, даром. Эти шесть пенсов срезают мою прибыль почище бритвы. Ну что же, сэр, — продолжал Боб, взваливая тюк на спину, — коли вам будет угодно, я рад пойти похлопотать насчет дельца мастера Тома. Да я бы не отказался заполучить и для себя еще фунтов двадцать, чтобы прикупить на них товару. Уж я бы не стал глядеть в катехизис, чтоб найти ответ, на что их потратить.
— Подождите-ка, мистер Глегг, — сказала леди, видя, что ее муж уже берется за шляпу, — вы мне и рта раскрыть не даете. Теперь вы отправитесь и покончите с этим делом, а потом скажете, что уже поздно. Словно я не родная тетка своему племяннику, не глава семьи с материнской стороны! Словно не я откладывала для него гинеи, все новенькие, полного веса, чтобы он знал, кого ему надо почитать, когда я сойду в могилу.
— Ну и что из того, миссис Глегг, что вы хотите этим сказать? — запальчиво спросил мистер Глегг.
— А вот что: я желаю, чтобы ничего не делалось без моего ведома. Пожалуй, я и вложу двадцать фунтов, ежели выяснится, что это можно сделать без риска. И ежели я дам тебе эти деньги, Том, — продолжала миссис Глегг, с величественным видом обращаясь к племяннику, — я надеюсь, ты всегда будешь об этом помнить и будешь благодарен, что у тебя такая тетушка. Ты, понятно, станешь выплачивать мне проценты — я не одобряю, когда люди дают что-нибудь
— Благодарю вас, тетушка, — сказал Том с достоинством. — Я предпочитаю брать взаймы.
— Прекрасно — это истинно додсоновский дух, — произнесла миссис Глегг, поднимаясь, чтобы взять вязанье, ибо чувствовала, что после этих слов любые другие прозвучат банально.
Они обнаружили Сола — этого знаменитого «соленого парня», — окруженного клубами табачного дыма, в таверне «Якорь», и, поскольку мистер Глегг получил удовлетворительные ответы на все интересующие его вопросы, он счел возможным ссудить Тому «на зубок» пятьдесят фунтов, двадцать из которых были вкладом миссис Глегг, и это скромное начало может послужить объяснением тому удивительному факту, что Том, без ведома отца, быстро скопил такую сумму, которая обещала, вкупе со сбережениями, куда более медленно накапливающимися в жестяной коробке, вполне покрыть их долг. Открыв этот новый источник дохода, Том твердо решил использовать его как можно лучше и не терял случая добыть нужные ему сведения и расширить оборот. А отцу он не говорил ничего потому, что им владели противоречивые чувства, которые иногда сочетаются в нашей душе самым удивительным образом, давая право равно и порицать нас и хвалить: с одной стороны — ревнивое стремление сохранить свою тайну, что мы нередко наблюдаем среди близких людей, — эта семейная отчужденность омрачает самые святые узы нашей жизни; с другой — желание доставить отцу великую радость, сделав ему такой сюрприз. Он не понимал, что лучше было бы облегчить долгое ожидание, вселив в душу отца новую надежду, и не доводить его вновь до горячки внезапным, хотя и радостным волнением.
К тому времени, когда Мэгги первый раз встретилась с Филипом в Красном Овраге, у Тома было уже почти полтораста фунтов собственных денег, и в тот самый час, как они гуляли на закате солнца, он, под косыми лучами того же солнца, ехал верхом в Лейсхем, гордясь этой первой поездкой по поручению фирмы, и взвешивал в уме возможные шансы удвоить к концу будущего года свои доходы, снять позор банкротства с плеч отца и, надо полагать, — ведь ему скоро исполнится двадцать один год, — сделать шаг вперед на пути к успеху, получив лучшее место. Разве он того не заслужил? Конечно, заслужил — в этом у Тома не было ни малейших сомнений.
Г лава III ЧАШИ ВЕСОВ КОЛЕБЛЮТСЯ
Я уже упоминал, что когда Мэгги отправилась в тот вечер домой из Красного Оврага, в душе ее началась борьба. Из ее разговора с Филипом вам должно быть ясно, в чем эта борьба заключалась. Перед ней неожиданно открылся проход среди скал, стеной ограждавших тесную юдоль самоуничижения, откуда она не видела ничего, кроме далекого бездонного неба, и земные радости, так и не утратившие своей манящей силы, вновь стали для нее достижимы. Ее ждут книги, беседы, дружба… она может узнать обо всем, что происходит в мире, из которого она удалилась в добровольное, но тяжкое изгнание; к тому же она проявит доброту к Филипу, бедняжке Филипу — сразу видно, что он отнюдь не счастлив; и, кто знает, — вдруг здесь-то и возникнет для нее возможность сделать свой ум более достойным высокого служения — ведь истинное благочестие, полное посвящение себя богу, верно, немыслимо без широких знаний; так ли уж обязательно отказываться от всего, что предлагает ей жизнь, и заточать себя в темницу? Ну, что дурного может быть в ее невинной дружбе с Филипом? Мотивы, по которым она должна чуждаться его, противоречат всякому здравому смыслу, противоречат самой христианской морали! Но суровый, монотонный голос предостерегал ее снова и снова: он говорил ей, что если она вступит на стезю обмана, жизнь ее потеряет свою простоту и ясность, что, отказавшись от самоотречения, она отдаст себя во власть соблазнов и ничем не ограниченных желаний. Только тогда, когда ей показалось, что у нее достанет сил последовать этому голосу, она позволила себе пойти вечером в Красный Овраг. Но, хоть она и твердо решила сказать Филипу нежное «прощай», — как она ждала этой вечерней прогулки по тихим, испещренным тенями полянкам, вдали от всего грубого и уродливого, как ждала любящего, восхищенного взгляда, которым Филип ее встретит, тепла дружеской привязанности, которым детские воспоминания согреют нынешнюю более зрелую беседу, как радовала ее мысль, что Филипу интересно каждое ее слово, а кому еще это было нужно? Ах, как трудно будет ей прервать их встречу, зная, что больше она не повторится! И тем не менее она сказала ему все, что намеревалась сказать, и вид у нее был печальный, но твердый.