Мельница на Флоссе

Элиот Джордж

— Год тому назад, — спокойно ответила Мэгги. Суровость Тома придала ей силы для отпора и позволила забыть о своей вине. — Можешь больше не задавать мне вопросов. Мы дружим с ним уже целый год. Мы часто встречались и гуляли вместе. Он приносил мне книги.

— И это все? — спросил Том, глядя ей прямо в глаза и по-прежнему хмурясь.

На миг Мэгги замялась, затем, чтобы лишить Тома всякого права обвинять ее в обмане, надменно произнесла:

— Нет, не совсем. В эту субботу он сказал мне, что он меня любит. Я раньше об этом не думала — я всегда считала его просто своим добрым другом.

— И ты поощрила его надежды? — спросил Том, всем своим видом выражая отвращение.

— Я

сказала ему, что я тоже его люблю.

Несколько секунд Том молчал; засунув руки в карманы, угрюмо смотрел в землю. Наконец он поднял на нее глаза и холодно произнес:

— Так вот, Мэгги: одно из двух — или ты поклянешься на Библии, что никогда больше не станешь встречаться с Филипом Уэйкемом наедине и не обменяешься с ним ни словом, или я все расскажу отцу, и сейчас, когда благодаря моим усилиям он мог бы опять стать счастливым, ты нанесешь ему новый удар — он узнает, что ты непослушная, лживая дочь, которая не бережет свое доброе имя и встречается тайком с сыном человека, разорившего ее отца. Выбирай, — кончил Том холодно и твердо и, подойдя к столику, где лежала семейная Библия, раскрыл ее на первом листе.

Эта неотвратимость выбора сокрушила Мэгги.

— Том, — взмолилась она, вынужденная забыть о гордости, — не требуй от меня этого. Я обещаю тебе не встречаться больше с Филипом, если ты позволишь мне увидеться с ним последний раз или хотя бы написать ему и все объяснить… Обещаю не встречаться с ним, пока это может причинить страдания отцу… У меня ведь и к Филипу тоже есть какие-то чувства. Он ведь тоже несчастлив.

— Я ничего не желаю слышать о твоих чувствах; я сказал то, что сказал: выбирай… и побыстрее, а то может войти мать.

— Если я дам тебе слово, это будет так же крепко меня связывать, как клятва на Библии. Мне не нужны еще какие-то оковы.

— Но мне нужны, — сказал Том, — я не могу тебе доверять, Мэгги. В тебе нет твердости. Положи руку на Библию и скажи; «Я отказываюсь от встреч с Филипом Уэйкемом и бесед с ним наедине с этого дня и навеки». Иначе ты навлечешь позор на всех нас и причинишь горе отцу. И какой толк в том, что я лезу из кожи вон и во всем себе отказываю, лишь бы заплатить долги, если ты доведешь его до умоисступления как раз тогда, когда у него могло бы стать легко на сердце, когда он снова мог бы высоко держать голову.

— О, Том, неужели мы скоро выплатим долги? — воскликнула Мэгги, всплескивая руками, и вспышка нежданной радости осветила окружающий ее мрак.

— Если все обернется так, как я рассчитываю, — сказал Том. — Но, — добавил он, и голос его задрожал от негодования, — в то время как я работал не покладая рук, чтобы отец мог прожить конец дней своих в мире… трудился, чтобы вернуть доброе имя нашей семье, ты делала все, что могла, чтобы лишить его и того и другого.

Глубокое раскаяние охватило Мэгги, разум ее перестал бороться с тем, что, по ее мнению, было бессмысленной жестокостью; в этот миг она оправдала брата, готова была признать свою вину.

— Том, — тихо проговорила она, — это было дурно с моей стороны… но я была так одинока… и мне так жаль было Филипа. И я думаю, враждовать и ненавидеть друг друга грешно.

— Глупости! — отрезал Том. — Твой долг был тебе ясен. Хватит разговоров — клянись, да теми словами, что я сказал.

— Я должна, непременно должна еще раз поговорить с Филипом.

— Пойдешь сейчас вместе со мной и поговоришь с ним.

— Я даю тебе слово, что не буду больше встречаться с ним и писать ему без твоего ведома. Это единственное, что я обещаю. Я поклянусь на Библии, если ты хочешь.

— Поклянись!

Мэгги

положила руку на раскрытую страницу и повторила свое обещание.

Том закрыл книгу и сказал:

— Теперь пойдем.

По пути они не обменялись ни словом. Мэгги заранее мучилась теми страданиями, которые ожидали Филипа, и страшилась тех оскорбительных слов, которые бросит ему в лицо Том, но внутренний голос говорил ей, что все попытки предотвратить это будут напрасны и ей остается только покориться. Том мертвой хваткой держал ее совесть и таившийся в глубине сердца страх; она терзалась от того, на первый взгляд справедливого, приговора, который он вынес ее поступку, и вместе с тем все в ее душе восставало против его суда, неправедного, ибо он столь многого не хотел видеть. Меж тем Том чувствовал, что жало его негодования обращается против Филипа. Он сам не знал, до какой степени отвращение к Филипу, зародившееся еще в школьные годы, враждебность к нему и оскорбленная гордость служат подоплекой тех жестоких и горьких слов, высказать которые он считал своим долгом брата и сына. Тому не свойственно было заниматься углубленным анализом своих побуждений, равно как и прочих тонких материй; он был вполне уверен, что его побуждения, так же как и его поступки, всегда хороши, — в противном случае он не имел бы с ними ничего общего.

Единственное, на что надеялась Мэгги, — вдруг Филипу, в первый раз за все время, что-нибудь помешает прийти. Тогда у нее будет отсрочка… Может быть, Том разрешит ей ему написать. Когда они подошли к пихтам, сердце ее забилось с удвоенной силой. Последняя секунда неизвестности, думала она: Филип всегда встречал ее неподалеку от этого места. Но они уже миновали открытую лужайку и шли узкой тропкой меж кустами у подножия холма. Еще один поворот — и они лицом к лицу столкнулись с Филипом. Юноши остановились как вкопанные. Оба молчали. Филип бросил вопрошающий взгляд на Мэгги и прочел ответ в ее бледных приоткрытых устах, в испуге, застывшем в глубине огромных глаз. В своем воображении, всегда обгоняющем действительность, она уже видела, как ее высокий сильный брат хватает хрупкого Филипа в охапку и, швырнув на Землю, топчет ногами.

— И это вы называете поведением, достойным мужчины и джентльмена, сэр? — сказал Том с едким сарказмом, как только Филип снова обратил к нему взор.

— Что вы имеете в виду? — высокомерно спросил Филип.

— Имею в виду?! Отойдите от меня подальше, пока я не пустил в ход кулаки, и я объясню вам, что я имею в виду. Воспользоваться глупостью и неведением молодой девушки, чтобы вовлечь ее в тайные встречи, — вот что. Осмелиться шутить честью семьи, для которой нет ничего дороже доброго имени…

— Я отрицаю это, — пылко прервал его Филип. — Никогда бы я не стал шутить тем, от чего зависит счастье вашей сестры. Мне она дороже, чем вам; я уважаю ее больше, чем когда-либо сможете уважать вы; я отдал бы за нее жизнь.

— Бросьте всю эту высокопарную чепуху, сэр. Неужели вы хотите сказать, что не знали, как губительно для нее встречаться здесь с вами неделя за неделей? Хотите сказать, что имели право изливать перед ней свои чувства — даже если б вы были для нее подходящей парой, — меж тем как ни ее, ни ваш отец никогда не дадут согласия на брак между вами? Вам… вам делать попытки вкрасться в сердце красивой девушки, которой еще и восемнадцати нет, которая оказалась в стороне от жизни из-за несчастья, постигшего ее отца! Так вы понимаете честь, да? Я называю это подлым вероломством, я называю это — воспользоваться обстоятельствами, чтобы заполучить то, что слишком хорошо для вас… то, чего вы никогда бы не добились честным путем.