Мельница на Лютыне

Ивашкевич Ярослав

— Спасите! Спасите!

— Пойду! — сказал мельник.

— Не ходи! — опять взмолилась Эльжбета.

В эту минуту она увидела в дверях внука, освещенного мутным светом лампы. Она бросилась к нему, выпустив рукав мужа.

— А ты тут зачем? Чего из-за дверей подглядываешь? Опять простудишься. Марш сейчас же под перину!

Ярогнев отступил в комнату, захлопнув за собой дверь. Но Францишек успел уже скрыться в темноте. Эльжбета осталась одна на крыльце. Ночь обступила ее со всех сторон, черная, непроглядная. Издалека, от лесной сторожки, еще доходили какие-то неясные звуки.

Старуха совсем растерялась, не знала, что делать. Из этого мрака, из шелеста тополей над разрушенной мельницей надвигалось что-то жуткое, неотвратимое. Она чувствовала, что оно ворвется в ее жизнь. Что это? Ночь? Смерть? Или что-то еще более ужасное? Она не отдавала себе в этом отчета. Сделала несколько шагов вперед, впиваясь глазами в темноту, точно искала там чего-то, а руки хватались за четки, висевшие у нее на поясе.

— Иисусе, Мария! — твердила она, не переставая.

Она чутьем угадывала все. И потому не удивилась, когда вдруг, громко стуча сапогами, из темноты вынырнул Францишек, поддерживая плачущую, но уже притихшую Больку.

— Что там? — шепотом спросила Эльжбета.

— Забрали, забрали, — бросил старик, быстро проходя мимо нее в дом. — Забрали ксендза и Гжесяка, а ее избили.

— Иисусе, Мария! — повторила Эльжбета и поспешно вошла за ними в комнату.

Болька стояла, опершись обеими руками на стол. На ней были только рубаха и юбка, изодранные, висевшие клочьями. Сквозь белое полотно рубахи сочилась кровь. Волосы в беспорядке свисали на ужасно распухшее синее лицо. Только белки глаз сверкали из-под спутанной гривы, и Болька напомнила Эльжбете какого-то дикого зверька.

Несколько минут никто не прерывал молчания. Эльжбета заметила, как Ярогнев порывисто натянул на голову перину, которой укрывался, и скорчился, словно от удара в живот. Тишина в комнате была такая жуткая, что Эльжбета подумала: «Хоть бы Болька кричала так, как давеча, — все легче, чем эта тишина».

Болька и в самом деле снова завопила:

— Забрали, забрали ксендза и дядю. О боже, боже, боже!

Последнее «боже!» вырвалось у нее пронзительным визгом, и она замолкла. Из рассеченной губы капала кровь на стол, над которым наклонилась Болька.

— Сядь же, Болька, — сказала Эльжбета только для того, чтобы не молчать.

Девушка бросила на нее злой взгляд.

— Не могу, — шепнула она из-под волос.

Францишек заметался по комнате.

— Дай ей напиться, — сказал он тихо.

Эльжбета подала девушке глиняную кружку, но та не могла прикоснуться к ней распухшими губами.

— Уложи ее в постель, — приказал Францишек. Ох, только бы они сюда не пришли!

— К вам не придут, — вдруг с каким-то злорадством сказала Болька. — Нет, не придут — у вас есть защита, вот этот ваш любимчик.

Эльжбета, стлавшая постель для Больки, так и застыла с периной в руках и молча посмотрела на мужа. А тот уже стоял против девушки, опершись на стол так же, как и она, и, словно окаменев, смотрел ей прямо в глаза. Болька выдерживала этот взгляд целую минуту, потом закачалась, как пьяная, все еще опираясь на свои непомерно длинные руки. Рукава рубахи были порваны, и на предплечье все яснее выступали поперечные рубцы.

— Что ты

мелешь! — резко и отрывисто бросил Францишек сквозь зубы, словно выплюнул с трудом эти слова.

— Сюда не придут. У вас есть заступник.

Эльжбета, уронив перину, протянула обе руки, словно умоляя Больку замолчать,

— Какой заступник? Этот сопляк?

Болька вдруг выпрямилась, оторвала руки от стола. Одной откинула со лба волосы, другой указала на кровать, где под периной лежал, съежившись, Ярогнев.

— Это он сделал, — выговорила она хрипло и невнятно.

Она чуть не упала, но старики бросились к ней и с двух сторон подхватили под руки. Потом раздели и уложили в постель.

На другое утро светило осеннее солнце. Но над развалившейся мельницей словно туча нависла — так здесь было темно и уныло.

Болька лежала в постели, старый мельник в лес не пошел и с утра отправился в Гилярово. Вернувшись оттуда, он ничего не сказал жене. Болька тихо стонала за перегородкой. Яро сидел с Тересем на мельнице. Он не хотел идти в дом, пока там был дед, и только после обеда, когда Дурчок ушел в сторону Вильковыи, Яро пришел поесть. Бабушка молча поставила перед ним тарелку клецок. Тересь тоже пришел в комнату и все время косился на перегородку, за которой лежала Болька.

— Ну и дела! — произнес он сентенциозно.

Эльжбета посмотрела на него так, словно он сказал что-то в высшей степени неприличное. И Тересь тотчас замолчал. Сидел на табуретке у двери и вертел в руках шапку, ни на кого не глядя. Ярогнев чавкал, с жадностью уписывая клецки. Делая вид, что смотрит в тарелку, он уголком глаза следил за бабушкой и сконфуженным Тересем. По его тонким губам бродила неопределенная усмешка, немного смущенная, но довольная. Раз, когда Болька застонала громче, а Эльжбета, услышав ее стон, провела рукой перед глазами, словно отгоняя назойливую муху, Ярогнев уже открыто ухмыльнулся. Эта торжествующая улыбка окончательно победила застывшее выражение его худого и хмурого лица. Тересь удивленно посмотрел на него.

— А хозяин где же? — осведомился он у Эльжбеты.

— Ушел, не знаю куда, — ответила она. — Утром ходил в Гилярово… Оттуда приедут за нею. Она указала на перегородку. — Нельзя ей тут долго оставаться.

— За Болькой приедут? — спросил с неожиданным интересом Ярогнев. — А кто?

— Тебе что за дело? — насторожившись, одернула его Эльжбета. — Ешь клецки.

— Да я уже все съел.

— Еще дать?

— Не хочу.

— Ну, так сиди тихо.

Ярогнев с недоумением посмотрел на бабушку. В ее голосе, всегда таком мягком, ласковом, звучала сейчас какая-то жестокость и горечь.

— А я не шумел, — сказал он строптиво.

Но Эльжбета уже не слушала его. Она ушла за перегородку к Больке.

Тересь так долго смотрел в упор на Ярогнева, что тому стало не по себе. Перегнувшись через стол, он снял с полки под окном какую-то немецкую книжку и стал ее перелистывать, то и дело поглядывая исподлобья на сидевшего у дверей работника,

— Стыдись, Ярогнев! — с трудом выговорил вдруг Тересь. — Стыдись!

— Вот еще! — Ярогнев пожал плечами.

— Зачем ты это сделал? — спросил Тересь, повысив голос.