Мелоди Биттерсвит и агентство охотниц на призраков
Шрифт:
– Он как Гарфилд, только собака, - сказал Арти, с любовью глядя на Лестата. Я помнила Гарфилда ленивым котом, любящим лазанью. Да, Лестат был его двойником в мире собак.
– Здесь с 1908 до 1920, но нескольких годов не хватает, в том числе, и 1910.
– Год, когда убили Дугласа, - прошептала Марина, мы кивнули. Здесь все было записано, так что задавать вопросы не было смысла.
– Но 1909 есть, как и 1911, так что мы сможем понять, как жила семья Скарборо до и после смерти Дугласа.
Я дала Арти 1908, Марине 1909, а себе взяла 1911.
– Читаем и отмечаем даты и события, что важны для нас. И ищите слова, что могут оказаться намеками на разгадку.
Арти вытащил
На белой доске за моим столом я написала имя Агнес Скарборо и «Я сделала ужасную ошибку», «Дневники» рядом с ним. Я уже рассказала Арти и Марине о ее визите, все мы знали, что нужно помнить о ее словах, когда мы будем изучать ее дневники.
Тишина воцарилась в теплом, наполненном солнцем офисе, мы приступили к заданию. Марина тут же сделала заметку. Я посмотрела на ее запись: «Покупка чернил странного цвета».
Я удивленно посмотрела на нее, глубоко вдохнула и принялась за 1911. Ох, как же плохо было Агнес в 1911, она была так печальна, что мое сердце разбивалось при чтении. Ей было за сорок, Дуглас умер в начале прошлого лета. Ее дневник казался длинным мучительным любовным письмом утраченному ребенку, и мне приходилось периодически вытирать глаза. Я даже прогулялась с Лестатом, чтобы проветрить голову, к его недовольству. Горе Агнес от потери Дугласа было таким сильным, осязаемым, охватывающим, что добралось ледяными иголками страха до моего сердца. Я не знала, как она пережила это. Дуглас был ее любимым мальчиком, теперь ему навсегда было двадцать один. Она записывала свои ценные воспоминания: ее радость при его первых неловких шагах и широкой улыбкой на детском лице, ее восторг, когда его первым словом стала «мама», и как она осторожно следила за каждым его шагом в жизни и оберегала. Как все могло так закончиться? В этом не было смысла. Как могли все вытертые слезы, колыбельные, спетые посреди ночи, и объятия не уберечь его? Ее эмоции колебались между злостью и горем так сильно, что я удивлялась, как ее слезы не смыли слова, пока она писала их. Она говорила, что ее сердце превратилось в черный уголь в ее груди, словно кто-то разжег его. Она говорила, что каждую секунду теперь она боролась с желанием разрыть руками землю над ним и обнять его еще хоть раз. Она говорила, что врач просил ее пить больше воды, потому что она все время плакала. Ее не волновало, что она могла высохнуть, умереть, ведь это не могло быть больнее, чем жизнь в мире, где нет ее ребенка.
Но Агнес потеряла не одного сына в 1910. Она потеряла двух. Она так отчаянно искала ответы, что позволила горю обратиться в гнев к человеку, которого все считали убийцей. К Исааку. Как мог один брат убить другого? Она не могла этого понять. Он ушел, потому что она ему так сказала. Она взяла на кухне нож и встала перед ним в коридоре дома Скарборо. Она молила его пронзить ее сердце, потому что оно уже не работало. Она не могла чувствовать, не могла любить, тем более, любить его. Она не могла даже смотреть на него, знать, что он еще дышит, а Дуглас - нет. Исаак забрал у нее нож и положил на стол, а потом ушел из дома семьи.
Я не находила намеков на убийцу Дугласа, но устала, когда добралась до 31 декабря 1911. Я осторожно закрыла дневник и посмотрела на часы. Было уже больше пяти вечера, и я очень хотела бокал вина и расслабиться в ванной.
– Ты в порядке?
– спросила Марина, потирая шею, которую долго склоняла над дневниками. Она не стала есть в этот раз принесенное ею миндальное печенье в форме колец.
Я кивнула.
– Ты что-то нашла?
– Ничего, что не может подождать до завтра, - она сжала мою руку на столе.
– Продолжим завтра. Да, Арти?
Он сверился с датой, которую читал, и записал ее, а потом закрыл дневник и кивнул. Они знали, что я плохо себя чувствовала, потому были готовы отложить все до следующего рабочего дня.
* * *
Я принесла обратно кастрюлю от паэльи, когда закончила дела в офисе, и вдруг обняла маму. Она редко обнималась, но игриво погладила мою спину, а потом отодвинула меня и вгляделась.
– Это из-за собаки?
Я покачала головой, издав то ли смешок, то ли всхлип.
– Из-за мужчины?
– Нет, - сказала я, вытирая ладонями щеки.
– Ничего такого. Просто тяжелый день на работе, - я могла вдаться в подробности. Рассказать, как утром нас заперли в темном подвале, как я столкнулась с горем Агнес Скарборо, но я не могла снова проходить через это.
Она выглядела так, словно хотела сказать: «А я тебе говорила». Но она передумала.
– Никто не говорил, что будет просто, - сказала она и погладила меня по голове. Это меня успокоило.
Я вышла на улицу возле «Веселых духов» через несколько минут, спину грело вечернее солнце и мысль о теплой ванне. Лестат не давал мне отправиться купаться. Я была в нескольких милях от ванны и думала, как ночью сделать так, чтобы я хоть немного крепко поспала, и я не заметила, что кто-то стоял у двери моего офиса, пока не оказалась прямо перед ним. Ним. Перед Флетчером Ганном.
– Милый пес, - сказал он.
На миг я растерялась. Если он пытался отвесить комплимент, то ему стоит сходить на специальные занятия, потому что его слова обижали. А потом я вспомнила Лестата. Он не казался милым, и его тут даже не было. Я оставила его спать в офисе, пока я относила маме кастрюльку. И тут я вспомнила клип, что отправила Флетчу, как Лестат облегчался на его лицо.
– Ты же требовал доказательств, что у меня есть собака. Я их и отправила.
Он стоял у двери, заведя ногу за ногу. Что ж, он мог изображать из себя Дэнни Зуко, но я не Сэнди. Я даже не люблю розовый. И одет он был не так, явно шел с работы, изображал, что был сексуальным тружеником, закатал рукава рубашки для этого.
– Я тебе кое-что принес.
Он вытащил из-за спины едко-зеленый совок для уборки после собак и протянул его мне.
– На случай, если твоей собаке захочется еще и сходить на мое лицо по большому.
Может, день так сложился, но я была тронута и раздражена.
– Ты последний романтик, - сказала я.
– Буду думать о тебе, используя это.
Он разглядывал меня и хмурился.
– Ты плакала, охотница?
– Нет, - я закатила глаза.
– Просто соревновалась в нарезке лука. Я победила.
– Поздравляю. Каким был приз?
Я огляделась в поисках ответа.
– Годовой запас лука-шаллота. Как раз иду забирать.
Он тихо рассмеялся.
– Врешь ты ужасно, - сказал он.
– А ты делаешь ужасные подарки, - сказала я, глядя на пластиковую яркую лопатку.
– Я могу быть романтичнее, - отметил он, и я посмотрела на него, потому что не могла прочитать выражение его лица. Его глаза были в тени, что отбрасывало здание, но что-то во вздохе, сорвавшемся с его губ, говорило мне, что его день был не лучше моего. Я не дрогнула, когда он провел кончиками пальцев по моей челюсти. Я не могла двигаться, потому что он наполнял меня временно похотью. Он остановился, и я была рада. Мне вернется дар речи, и мы забудем, что это было. Я слышала машины на улице вдали, заметила заманчивые запахи из ресторанов, где готовили ужин, но мы с Флетчем были в своем маленьком мире.