Мелодия моей любви
Шрифт:
Доктор сцепил руки, покрутил большими пальцами, недоверчиво спросил:
– А еще что слышишь?
Лида вздохнула и принялась перечислять:
– Под кушеткой паук ходит, в той комнате тетя чай пьет.
Борис Аркадьевич сунул руку в карман халата с вышивкой «Ст. медсестра», нащупал бумажный катышек, хотел было вытащить, но вдруг бросил, словно побоялся терять время, поспешно поднял подлеченную изолентой трубку телефона, накрутил трехзначный номер и спросил:
– С чем чай пьем? С пряниками? С мятными? Понятно. Что-то
Затем положил трубку, искоса глянул на Лиду, выбрался из-за стола, подошел к кушетке, резко дернул на себя, поглядел в щель, узрел паука, медленно поднял голову и со священным ужасом уставился на пациентку.
Возле стола сидела тощенькая пятилетняя девочка, похожая на веселую ящерку. Выпуклые, блестящие, чересчур убежавшие к вискам светлые глаза в крапинку, тонкие волосики, нежные, словно пенка в детской ванночке, мелкие, как мышиный горошек, веснушки и жилетка домашней вязки поверх фланелевого платья.
Девочка постучала пятками по ножкам стула, дождалась, когда кроссовки доиграют китайскую мелодию, и спросила:
– Мама, а когда мы пойдем?
Доктор на глиняных ногах вернулся к столу, дрожащими руками навернул на щеку зеркало, включил лампу и, сверившись с именем на карточке, сказал самым своим ласковым голосом:
– Вот какая Лидочка хорошая девочка! Давай-ка еще раз твои замечательные ушки посмотрим.
Ребенка положили на обследование.
Консилиумы следовали один за другим. Доктора с увлечением требовали у девочки расшифровывать все новые и новые звуки.
Лида пыталась залезть под больничную кровать, но ее крепко держали, и она обреченно докладывала: тетя за ширмой штопает иглой носок, дядя в коридоре наливает в чашку лимонад.
Врачи возбужденно гомонили.
Лида слышала слова «слуховой анализатор», «абсолютный порог», «басовый», «дискантовый», «фонема», «костная проводимость».
Вскоре она возненавидела «таблицы Воячека» – когда они извлекались на свет, девочке в сотый раз приходилось повторять «мочка-бочка-точка-кочка»; закрывала уши, заслышав «трещотка Барани», и отбивалась от камертона, который ей снова и снова прикладывали ко лбу и уху.
– Вы, говорит, дядя, суп-то с пшеном ели! – с ликованием сообщал Борис Аркадьевич вновь прибывшим коллегам.
– Как же ты узнала: пшено? – допытывались доктора и снова цепляли к Лидиным ушам вибратор электрического аудиометра: предыдущие графики почему-то врали: ну не могло человеческое ухо воспринимать колебания в ультразвуковом диапазоне!
Лида хмурилась и сжимала губы: взрослые, а не понимают – пшено говорит совсем не так, как рис или перловка. У геркулеса, который бабушка варила особенно часто, голос белесый, у манки – шелковистый, пшено звучит мелко, а гречка – плотно, гладко.
– Могу вас обрадовать! – сообщил Лидиным родителям главный отоларинголог областного управления здравоохранения, вырвавшийся в райцентр на санитарном вертолете.
Мама и папа расцвели: наконец-то поставлен диагноз и решено, какими таблетками лечить дочку!
– Специалисты нашего управления добились для больной направления в Москву, в научно-исследовательский институт педиатрии! Можете собираться!
– Позвольте! – взвился папа. – А вы здесь чем целый месяц занимались?
– Не надо повышать голос, – обиделся главный. – Вашему ребенку была назначена общеукрепляющая терапия. – Он сверился с историей болезни. – Вот, пожалуйста: аскорбинка, фурациллин, парафиновые аппликации.
– Ну что, мать, собирайся в Москву, – вздохнул папа. – Я не смогу, в цехе аврал.
В коридоре больницы, возле ведра с фикусом, Гречининых нагнал Борис Аркадьевич.
– Разрешите, я с вами в Москву? – попросил доктор, приложил руку к вязаному ажурному галстуку продукции вологодской кружевной фабрики «Снежинка» и заверил: – Полностью за свой счет! Бывал я когда-то в НИИ педиатрии на курсах повышения, замечательно провели время: театры, рестораны, ВДНХ! В мавзолее был, поклонился, так сказать, основоположнику советской отоларингологии.
Москва оглушила Лиду.
Звуки были спутаны в увесистый ком, словно «драгоценности» – брошки, бусы, сережки в бабушкиной шкатулке: Лида с трудом вычленяла простые мелодии из сложной круговерти, неразберихи и какофонии.
Дома все было не так!
Родная вологодская Устюжна звучала простодушно, как ансамбль гармонистов или балалаечников, столица была симфоническим оркестром и, отринув понятных Чайковского и Шопена, выбирала для исполнения исключительно произведения Шнитке.
Вибрировали мостовые, сладко пузырились витрины, покрикивали автобусы, рассыпчато звенели трамваи, пыхтели в крикливом ларьке напудренные пончики, все орали разом, и на Лиду обрушивался густой, налитой шум.
Борис Аркадьевич то и дело подхватывал девочку, тяжеленькую от цигейковой шубки на ватине и вязаных рейтуз, на руки – эскалаторы, перекрестки. Лида крутила головой и, пока добрались до института, перемазалась звуками, как шоколадными конфетами.
Необычную пациентку ждали: в сумрачную комнату с металлоемкими, как сейфы, генераторами и осциллографами набилась плотная толпа врачей, старших научных сотрудников, аспирантов.
Девочке то нахлобучивали наушники, то требовали глядеть на вспышки и светящиеся точки.
– Лидочка, что ты сейчас слышишь? – ласково спрашивали доктора.
– Сверчит, – сообщала девочка, глядя на скачущую точку с мерцающим хвостиком.
– А теперь?
Когда вопрос повторился в десятый раз, Лида высунула из кулачка лукавый пальчик и показала на молодую упругую докторшу в халатике выше колен, с просвечивающим кружевным лифчиком.
– У тетеньки колготки едут, вот что слышу!