Мелодия моей любви
Шрифт:
– Сейчас разденешься, попьем чайку. С поезда, наверное? Холодная, голодная? Чайничек поставим, у меня пирожки с капустой есть.
Из микшерской вышел высокий молодой мужчина с носом, похожим на утес над Угрюм-рекой.
Лида сразу узнала известного режиссера.
Фаина Акиндиновна еще раз весело воскликнула «Тигранчик!», расцеловалась с режиссером щеками, велела передавать привет супруге и, бодро вскинув кулак, заверила:
– Помяни мое слово, вернешься с призом!
Режиссер трижды мелко сплюнул.
– Можешь не плевать, у меня глаз хороший! – заверила Фаина Акиндиновна.
– Спасибо
Два дня Лида провела… в сказке? В чудесном мире мечты? А может, в раю: где еще воздух наполнен такими ясными, чистыми, загадочными и волшебными звуками?
Лишь глубокой ночью (работа студии была расписана круглосуточно) девушка прикорнула на пару часов на старом диванчике, но даже во сне думала об услышанных звуках.
Студия встретила Лиду грубым нагромождением старья, а оказалась пещерой Али-Бабы, только хранились в ней не золотые кубки да сундуки с алмазами и рубинами, а россыпи драгоценных шумов.
Каждый предмет, извлеченный Фаиной Акиндиновной из ящика, снятый с полки или поднятый с пола, издавал эталон звука: никаких посторонних примесей, досадных помех, налипшей грязи.
И сердце Лиды подхватывало звон, трель или шорох и дрожало чутким серебряным камертоном.
Вдоль одной из стен зала стояло множество прикрепленных к полу дверей. Лида открывала каждую и с восторгом слушала таинственный скрип тяжелого притвора средневекового замка или кокетливый стук зеркально-золоченых створок французского будуара, хай-тековское щелканье титановой двери будущего или жуткий стон навсегда захлопывающейся тюремной двери. Здесь были двери, ведущие в русскую баню, камеру, коммунальную квартиру, подземелье. Рядом стояли калитки, ворота, плетни. В любой момент готовы были клацнуть многочисленные засовы, задвижки, замки. Окна деревенских изб и панельных домов ждали возможности распахнуться, щелкнуть шпингалетами, хлопнуть форточками, прозвенеть стеклами. Унитазы и раковины всех эпох: эмалированные, фаянсовые, корабельные или больничные, с парой медных кранов или свисающей с бачка ручкой на цепочке, ржавые и сияющие, рукомойники и старинные ванны шумели, звонко капали, сливали и наполняли видеоматериал звуками воды.
Песок, в котором увязли Лидины каблуки, оказался одной из дорожных фактур: в полу зала были вырезаны квадраты, наполненные глиной, гравием, асфальтом, каменной брусчаткой. Во время озвучения одного из эпизодов (по экрану шла юная девушка в золотистых туфельках) Фаина Акиндиновна молодо процокала каблуками стоптанных башмаков, и, если бы Лида не видела своими глазами, решила бы: звонкий шум в студии производит балерина, а не пожилая фигуристая дама.
Печи и плиты, кровати и диваны, слесарные инструменты и пуговицы, ложки – деревянные, алюминиевые, серебряные, жидкости, сосуды, специальная ванна для подводных шумов – звуки можно было извлекать бесконечно.
Не один шкаф занимала обувь: валенки, лапти, кирзовые сапоги, зимние замшевые ботики. Фаина Акиндиновна азартно, хотя и чертыхаясь, натягивала унты или атласные дворцовые туфельки и
– Как у вас все здорово получается! – восклицала Лида и прижимала ладони к пылающим щекам.
– О-ох, дитя, я этим всю жизнь занимаюсь: топаю, вою да стучу, – весело откликалась женщина. – Ничего другого не умею. Куда меня теперь?
– Да что вы! Вы – уникальный специалист! – восхищалась девушка.
– Поработаешь лет десять и такой же уникальной станешь! – отмахнулась Фаина Акиндиновна и повела восторженную гостью к полкам с посудой, ларям с крупами.
Женщина открыла банку с этикеткой «Крахмал», спросила:
– Как хруст снега делают, знаешь?
– Крахмалом? – догадалась девушка.
– Молодец, сообразила!
Лида погрузила руку в белоснежную пудру и с наслаждением потерла шелковистую массу подушечками пальцев.
В банке раздались таинственные снежные шаги.
Женщины проходили вдоль бесконечных ящиков и полок с ярлычками: «Капель», «Велосипедный звонок», «Опасная бритва».
– Все нужно подписывать, – учила Фаина Акиндиновна. – Иначе, когда нужно, нипочем не вспомнишь, где что лежит.
Лида внимала каждому слову.
Особый восторг вызвали самодельные установки для имитации различных шумов.
Она долго крутила рукоятку барабана и слушала, как в металлических лопастях поет ветер. Стоило раскрутить ручку посильнее – ветер выл, как души грешников, притормозить вращение – рвался тонкий стон в печной трубе.
Лида смотрела во все глаза, слушала в оба уха, запоминала, училась, торопливо заносила советы и сведения в старый, подержанный наладонник, до изнеможения терпела, чтобы не отвлекаться на беготню в туалет, и все-таки со вздохом должна была признать: двух дней для овладения всеми фактурами совершенно недостаточно!
Вечером она, чуть не плача, обняла на прощание Фаину Акиндиновну, довольно музыкально, как заметила женщина, шмыгнула носом и с грустным, но просветленным лицом вышла из студии номер 8.
В пепельных коридорах и чернильных переходах звенели сквозняки, шептались волны сигаретного дыма, струились мраморные ступени, пели двери.
Газета «Правда», торчащая из кармана дерматиновой куртки въедливого пенсионера, трепетала японским бумажным журавликом. Полиэтиленовый пакет с мусором несло по улице с шорохом осеннего бамбука.
Москва переливалась россыпями золотистых потрескиваний и бледно-розовых шипений.
Мириады звуков завихрялись сияющими хвостами, рассыпались кометами, толклись над Лидиной головой роем белесых мошек.
В черном морозном небе, как кристаллы Сваровски в дорогой люстре, позвякивали крошечные звезды.
Даже в метро, холодном и промозглом, Лиду сопровождало нежно звенящее облачко.
У вокзала, в шалмане павильончиков с дешевым китайским барахлом под названием «Товары в дорогу», девушка купила за двести семьдесят рублей кулончик на подозрительно сияющей цепочке: в глубине ажурной морской звезды (впрочем, возможно, это было солнце) в нефритовом шарике таинственно звенела… тугая пружинка? Колокольчик? Сталистая фольга? Счастье?..